Георгий Демидов - За что?

Не выходит из головы у него та ночь, когда в аул за Беймбетом приехали на машине русский в гражданском и казах в полушубке и с наганом на боку. Перевернули все вверх дном в юрте, что-то искали и, ничего не обнаружив, повезли Беймбета сначала в Джамбул, а потом в Алма-Ату.

Еще раньше, тоже ночью, забрали в ауле учителя и колхозного зоотехника, а люди не знали, что и думать. Что же теперь говорят в ауле про Беймбета, ведь его все знали как доброго, тихого человека, который никому никогда не причинил зла, никого никогда не обидел? Возможно, его забрали по ошибке, подозревая, что Беймбет украл что-то или прячет ворованное, так нет же — ничего чужого у Беймбета не нашли, только взяли старую-престарую газету, в которую жена когда-то заворачивала платок, купленный на базаре в Джамбуле для маленькой единственной дочки: когда подрастет, станет девушкой на выданье, тогда и будет его носить, а пока пусть лежит в сундуке.

Непонятно было, почему взяли не платок, который стоил немалые деньги, а — газету, никому не нужную бумагу, какой у любого начальника сколько угодно. Однако не в той ли газетной бумаге и таилась та злая сила, что повлекла за собой все дальнейшие несчастья Беймбета? Не раз на допросах в Алма-Ате следователь-русский потрясал этой газетой и с презрением выкрикивал Беймбету:

— Ах ты, левосерый конный милиционер!

Что такое «левосерый», Беймбет и до сих пор не разгадал — слишком уж мудреное русское слово, но почему следователь упрекал его службой в милиции, и к тому же еще в конной, — Беймбет диву давался. Да разве за в милиции наказывают? Ни в тюрьме, ни на этапах, ни в лагере Беймбет еще ни разу не видел бывшего милиционера. Всяких людей доводилось встречать по эту сторону жизни — колхозников, рабочих, ученых, даже из начальства попадались иногда зеки, но милиционера — ни одного. В ауле, где жил Беймбет, вообще не было милиции, в Джамбуле, куда изредка приезжал Беймбет на базар, ему случалось видеть милиционеров, но он всегда обходил стороной вооруженных людей. Дела к ним у Беймбета не было, а случайно столкнуться — не приведи Бог: у кого есть сабля и наган, на той стороне и закон, и сила, так что лучше держаться от них подальше.

И все же следователь считал его конным милиционером…

Беймбет увидел-таки учителя из аула. В Алма-Ате на очной ставке их свели, чтобы они признались в своих преступлениях, разоблачая друг друга.

Учитель, исхудавший, бледный, видимо, чем-то очень напуганный, говоря по-русски, подтверждал, что он сам и Кунанбаев были-таки «левосерыми». Однако как ни напрягал мысль Беймбет, но так и не мог объяснить значения этого загадочного русского слова и только знай себе твердил, что он ни в конной, ни в пешей милиции никогда не служил… Расспросить учителя про «левосерого» Беймбету не удалось: их быстро развели по разным камерам. Свели их еще раз всех троих — Беймбета, учителя и зоотехника — на суде, но там подсудимым разговаривать не разрешалось, и Беймбет ни о чем не мог расспросить учителя. На суде, хоть учитель говорил по-русски, Беймбет понял, что он признал себя «левосерым», зоотехник что-то отрицал, а Беймбет — ни два ни полтора; впрочем, это не помогло никому из них, и суд приговорил каждого к десяти годам далеких лагерей.

Кто его знает, может быть, учитель и на самом деле был каким-то «левосерым» — он человек ученый, знает не только арабское письмо, но и русское, и Беймбету с ним не равняться. Но почему Беймбета приплели к этой странной истории? Не иначе как кто-то наговорил на Беймбета. Но для чего? Кто? Ведь Беймбет ни с кем не ссорился, никому не сделал ничего плохого…

И опять — мысли, догадки, предположения, от которых только болит голова, а ни до чего так и не додумаешься.

Особенно преследуют Беймбета мысли и воспоминания весной, когда и в Букачаче начинает пригревать красное солнышко и даже во дворе лагерного пункта из земли, утоптанной множеством ног, пробивается зеленая травка. В такие дни Беймбет не выдерживает своего вынужденного одиночества и слезает с верхотуры, подходит к заброшенному сюда откуда-то с Украины бывшему колхозному счетоводу Бондаренко и садится рядом с ним на нарах.

Немного помолчав, Беймбет глубоко вздыхает и говорит:

— Эх, Бондаренко, если бы ты видел, как у нас в эту пору растет трава в степи, а по степи идет один верблюд, за ним — другой, третий, четвертый, а сбоку бежит маленький верблюжонок и щиплет зеленую травку, — ты бы плакал большой слезой!..

Бондаренко не смеется над Беймбетом, не прогоняет его, как другие, он только молча кивает головой в знак согласия и продолжает писать, подложив под бумагу дощечку себе на колени. Пишет он в свободное от работы время жалобы для заключенных и немного этим подрабатывает, получая в благодарность деньги или продукты из посылок. В бараке есть еще один человек, который пишет людям жалобы, — это бывший адвокат Гостицкий, разбирающийся в законах и даже имеющий маленькую книжечку Уголовного кодекса. Но как убедительно Гостицкий ни написал бы, доказывая, что следствие и суд подошли к делу обвиняемого однобоко, не учли, мол, того-то и того-то, да к тому же нарушили еще такую-то статью Уголовно-процессуального кодекса, ответ на его жалобы всегда один: оснований для пересмотра дела нет. Даже самому себе, несмотря на неоднократные обжалования, он не может добиться хотя бы сокращения срока. Поэтому Гостицкий мало популярен как жалобщик , и к нему обращаются за помощью либо новички в лагере, либо глубокомысленные интеллигенты, которых столько намела в лагеря за последнее время ежовская метла.

Зато Бондаренко завоевал большую популярность среди зеков своими жалобами, и к нему обращаются даже из других лагерных пунктов, обещая за написание жалобы хорошее вознаграждение. Пишет он безо всяких юридических премудростей, не ссылаясь ни на статьи Уголовного кодекса, ни на правительственные постановления, а просто: «Меня жестоко били на следствии, и я наговорил на себя черт знает что. Но в действительности я не такой, а вот какой». Тут Бондаренко кратко излагает биографию осужденного и в конце обычно пишет: «Где в советских законах сказано, что людей можно мучить и заставлять наговаривать на себя? Это же не старый режим!..»

Кое-кто опасался: как бы такие резкие высказывания не повлекли за собой новой беды и того, кто жалуется, не постигла бы еще б о льшая кара из Москвы, но то ли немудреная писанина Бондаренко вызывала жалость у кого-то в Верховной прокуратуре и Верховном суде, то ли у Бондаренко была просто легкая рука на жалобы, — не раз уже бывало, что человеку уменьшали срок, а один раз заключенного даже совсем выпустили на волю, хотя за плечами у него было пятнадцать лет далеких лагерей.