Георгий Демидов - За что?

Через полчаса Сонька-Огонек курила в уборной самокрутку, великодушно подаренную мрачным санитаром.

Раду лихорадило. Ей было то жарко, то холодно. Стоило ей закрыть глаза, как ей чудились какие-то белые пузыри, они нарастали, множились, пропадали, и вместо них появлялась ослепительно белая стена…

Через несколько дней к ним заглянула начальница, ей никак не сиделось в лагере. Сонька-Огонек собралась было идти в гости в соседнюю мужскую палату и едва успела юркнуть под одеяло.

— Родили?

Начальница стояла в дверях в небрежно накинутом белом халате поверх синего шерстяного платья, угловатая, недобрая, с жилистой высокой шеей.

— Рожаете и детей своих государству на воспитание спихиваете. Стране и так трудно, а она должна о ваших детях заботиться. Кого родили? Мальчиков, девочек?

— Мальчиков.

Ответ немного смягчил начальницу.

— Мальчики — это хорошо! Родине нужны солдаты!

— Гражданин начальник! Да неужто, пока они подрастут, война с Гитлером не кончится? — дурашливым голосом спросила Сонька-Огонек.

— Дура! — отрезала начальница и ушла.

У Рады то ли от температуры, то ли от неотступных дум о Михаиле почти пропало молоко, Сонька-Огонек подкармливала ее ребенка. Она заливалась молоком. Ее ребенок был крупный, бело-розовый, с «перевязочками» на ручках и ножках и орал басом, как годовалый. Рада с завистью отметила, что Сонькин ребенок здоровее и красивее, чем ее.

Матрена Петровна принесла кофточку и шапочку, связанные на самодельных спицах из старого свитера Рады. Каждый день ей присылали из лагеря записки, ломти хлеба, малюсенькие кусочки сахара. С начала войны посылки из дома уже никто не получал. Лагерь сидел на «четырехсотке». Больничный повар, старый вор, посылал в их палату двойные порции супов и каш, а однажды даже передал пол-литровую банку молока. Трассу давно уже расчистили, и в лагерь пришло много писем, но для Рады опять ничего не было.

Первой выписали Соньку-Огонек. Она ушла, матерясь, что не удалось «протянуть резину», а на другой день пришел смущенный Сан Саныч.

— Влетело мне за тебя. Начальница санчасти разоралась и велела немедленно выписать. Все считает койко-дни, скоро на них помешается.

Вечером Рада уходила в лагерь, а маленького Колю завернули в полушубок и отнесли в деткомбинат. Рада назвала ребенка Николаем — пора было дать ему имя. А писем от Михаила все не было.

Полшестого утра «мамки» собирались у вахты. В темном небе еще по-ночному горели звезды. Февраль в этом году был метельный и холодный. «Мамки» замерзали у вахты и ждали, пока все соберутся. Больше всех им досаждала Малявка — низкорослая девчонка с длинными ресницами и с длинным бледным лицом. Она хотела избавиться от ребенка и старалась пропускать кормежки. Малявка пряталась в уборных и по баракам, блатнячки разыскивали ее, лупили и силой притаскивали к вахте.

— Иди, дрянь такая, — дальше следовал набор ужасных ругательств. — Родила, а кормить не хочешь. Мы — люди потерянной жизни — и то заботимся, а ты, такая и разэтакая, собственное дите не жалеешь.

Несмотря на колотушки и брань, Малявка продолжала прятаться. У нее кончался срок, и она мечтала выйти замуж за какого-нибудь договорника-инженера, ребенок же мог помешать ее великолепным расчетам.

Из-за этой чертовой Малявки они дрогли на холоде, опаздывали на кормления и к деткомбинату, обнесенному высоким забором с колючей проволокой, не шли, а бежали. Это было дикое и странное зрелище: толпа женщин в лохмотьях, а то и завернутых в одеяла, большинство — в задубевших от мороза ботинках (не работающим валенки не полагались), мчалась через сонный поселок, и, кажется, только здесь конвою не приходилось подгонять заключенных. Рада бежала вместе с другими, такая же нетерпеливая и замерзшая, как и все, и ждала благословенной минуты, когда ей разрешат взять своего ребенка.

Иззябшие, они вваливались в теплую, уставленную табуретками кормилку. Заспанные няни выносили им кричащих детей. Какое-то время в кормилке было слышно только чмоканье детских губок и тихий, счастливый смех матерей. Сонька-Огонек усаживалась возле Малявки и следила, чтобы она кормила ребенка. Малявка делала вид, что прикладывает ребенка к груди, но не кормила его. Врач Ханна Лазаревна на днях сказала, что придется все-таки перевести ребенка Малявки на искусственное питание: от такого кормления все равно никакого толку. Жаль, конечно, — здесь, на Севере, при недостатке витаминов материнское молоко имеет исключительное значение. Почти ежедневно Сонька-Огонек по старой памяти подкармливала Колю.

Рада любила утренние часы кормления. Завкомбинатом еще спала, и «мамки», и няни, и медсестры чувствовали себя свободно. В девять утра, в следующую кормежку, было уже совсем не то. Приходила заведующая в ярких лыжных костюмах. У нее было мучнистого цвета лицо с мелкими, стертыми чертами, белесыми волосами и бровями. Она походила на переводную картинку, еще не проявленную. Она казалась тихой и доброй, и такой ее все сначала считали.

Предыдущая заведующая, мясистая чернобровая украинка с двойным подбородком, была самодуркой и грубиянкой. Она постоянно скандалила, обзывала всех непотребными словами, швыряла на пол выглаженный халат, заставляла нянечек стирать свое белье, но не любила ябед и не писала рапортов на провинившихся. Она входила в любое время к директору совхоза, стучала большим белым кулаком по столу, требовала добавочного молока, сливок, творога. В трескучие морозы надевала ватные брюки, а поверх них — цветастое шелковое платье, ездила на попутных машинах за сто километров в райцентр, опять стучала кулаком по столу у начальства и привозила для деткомбината все, что требовалось. Когда ее мужа, механика, перевели работать в соседний поселок, в деткомбинате обрадовались: слишком устали от ее воплей.

Новая заведующая была женой замполита совхоза. Работать она пошла потому, что вышел указ: женщины, не имеющие детей, обязаны работать. На Севере этот указ соблюдался не слишком строго, но жене видного человека на поселке неудобно было сидеть дома. Нынешняя заведующая не кричала, не отшвыривала ногами криво постеленные половики, называла всех на «вы» и никогда не скандалила с начальством. Когда врач посоветовала ей поехать в райцентр и добиться ордера на бумазею, она только удивленно подняла брови:

— Ехать в такие морозы? Да вы с ума сошли!

Она не опаздывала на работу, но и уходила точно в шесть часов. Ни одного ребенка она ни разу не взяла на руки.

Почувствовав «слабинку», директор совхоза сократил отпуск молочных продуктов, и заведующая не пошла к нему объясняться. Но ей по-прежнему каждый день подавали в кабинет тарелку творога со сметаной, густо посыпанными сахарным песком. Не хватало дров — не беда, ее кабинет отапливался в первую очередь. В конце концов здесь были всего лишь дети заключенных, их преступные матери должны быть благодарны и за то, что для них делали. Главврач деткомбината, заключенная Ханна Лазаревна, изможденная, с большими скорбными глазами и растрепанными седыми волосами, бегала к директору совхоза, умоляла о молоке, о дровах, о мыле, но ей обычно отвечали: