Юрий Тубольцев - Катон

Он опять говорил, говорил и говорил, почти не повторяясь, находя все новые грани в рассматриваемом деле. Казалось, его воля к борьбе питалась самим отчаяньем. Чем безнадежнее было положение, тем более страстно он бросался в атаку, чем больнее разъедал ему душу ядовитый цинизм врагов, тем стройнее и разумнее звучала его речь. Сенаторы прикладывали все силы к тому, чтобы не слушать этого неудобного им человека, но слушали помимо воли, и если они не поддались убеждениям Катона, то и не смогли заставить его замолчать. Это походило на тот случай, когда наемники расступились перед ним, не посмев поднять на него оружие.

Прошел час, другой и третий. Катон поклялся себе, что не отступит, и продолжал говорить. Сенаторы угрюмо молчали. Они уже выдохлись в своей натужной апатии и боялись возражать, а тем более, насмехаться над ним. Им чудилось, что стоит только раскрыть рот, как Катон вцепится в них своей неумолимой логикой истины, вытряхнет наружу их трусливые софизмы, используемые в качестве доводов и, обезоружив таким образом, покорит, полностью подчинит их своей воле. Они чувствовали себя словно в осаде, им казалось, будто их окружил многочисленный неприятель, который постоянно бомбардирует защитные укрепления из катапульт и баллист, не позволяя высунуть носа, потому единственное, на что они могут рассчитывать, это отсидеться за стеною молчания.

Струны времени звенели от напряжения, и каждый миг изнурял психику и слушателей, и оратора. Все жили надеждой, что эта мучительная скрытая под маской скуки борьба вот-вот прервется, и противоборствующие стороны разойдутся по своим лагерям, чтобы восстановить силы перед новой схваткой. Однако отложить битву не представлялось возможным, и все должно было решиться в тот день. Поэтому Катон продолжал говорить. Он говорил страстно, напористо и большей частью убедительно, говорил и тогда, когда уже стал отказывать голос, говорил весь день.

Наконец, не выдержав накала страстей, небеса взорвались багровым закатом и потухли. День кончился. По существовавшему обычаю, заседание сената могло проходить только в светлое время суток, потому после захода солнца собрание автоматически прекратилось. Катон не смог убедить Курию в своей правоте, однако верх все же остался за ним. Сенат не успел принять положительное для Цезаря решение, и тому пришлось умерить амбиции.

На следующий день, как и предсказывал Катон, Цезарь распустил войско и частным человеком вошел в Рим, чтобы записаться в кандидаты на консула.

После страшной эпохи Суллы римляне никакого чужеземного врага не боялись так сильно, как собственных полководцев, когда те являлись с легионами на Марсово поле, и никогда не испытывали большего облегчения, чем при известии о расформировании войска. Так было и совсем недавно, когда с Востока вернулся Помпей. Сколько страстей кипело вокруг того события, и какие восхваления были адресованы Помпею за то, что он добровольно отказался от императорского плаща! И вот теперь один человек на фоне попустительства и плебса, и сената удивительным поступком, небывалой речью длиною в целый день добился, чтобы другой полководец распустил войско. Скорее всего, Цезарь тогда еще не решился бы поднять меч на Республику, как сделал это позднее, но он, несомненно, хотел использовать легионы в качестве фактора морального давления на сограждан, Катон же лишил его такой возможности, однако не удостоился за это похвал народа. Друзья Цезаря истолковали происшедшее как акт смехотворного самодурства узколобого упрямца, который из зависти украл у полководца заслуженный триумф, а плебс лишил радостного и красочного праздника. Поскольку их слова скакали верхом на рассыпавшихся по всему городу монетах щедрого Цезаря, то эта трактовка возобладала в умах, и Катон повсюду встречал либо проклятия, либо презрительные насмешки.

- Ваше злословие меня не задевает, - заявлял он ненавистникам, - ибо для меня главное - что мы победили.

- Кто это вы? - удивлялись оппоненты, - ведь от тебя отвернулись даже сенатские стоики, прежде во всем подражавшие тебе?

- Победили мы трое: Республика, закон и я, - невозмутимо отвечал Катон.

Катон добился своей цели, но при этом не испытывал удовлетворения. В самом способе, которым была достигнута победа, звучал цинизм обреченности. Он чувствовал себя опустошенным и даже постаревшим. Долгий летний день бесплодных призывов к согражданам, казалось, стоил ему двадцати лет жизни. В нем произошел надлом. Многие часы он говорил на чистой латыни перед цветом римского народа, а результат был таков, словно он обращался к варварам далекой Скифии или Британии. Более того, люди, которых он считал согражданами, оказались настолько чужды ему, что теперь представлялись существами вовсе иного вида. Даже те, кто числился в его друзьях, в корне отличались от него, хотя и часто действовали с ним заодно. Они с энтузиазмом проповедовали те же идеи, что и он, и повторяли те же слова, но если для него это было выражением естества, глубинной сути, то для них являлось всего лишь линией поведения, заданной фанатизмом, неким инстинктом, выражавшим дань прошлому, эхом уже умершего звука. Все окружавшие его люди стремительно перерождались, следуя велению времени, и их политические симпатии и антипатии определялись лишь чувствами, с которыми они расставались со своими корнями. Пророчества Катона о том, что, пойдя вспять собственной природе, они неизбежно погубят цивилизацию, всерьез не воспринимались. В этой ситуации Катон терял ориентиры, и жизнь его лиша-лась смысла. Прежде он ощущал себя в привычной для римлянина роли воина: перед собою он видел врага, а за спиною чувствовал дыхание Родины. Теперь же все смешалось в сплошную тошнотворную массу. Его мировоззрение, сформированное столетиями римского опыта борьбы и побед, столкнулось с миром, построенным на предательски зыбкой почве частнособственнических интересов, и с каждым шагом он все больше утопал в рыхлой окружающей среде, как камень - в сыпучем песке.

Ему все чаще вспоминались слова Марции о том, что его борьба не имеет смысла, поскольку обречена на неудачу. Своим женским инстинктом практицизма Марция раньше, чем он, уловила суть происходящего.

В женщинах инстинкт обычно сильнее, чем в мужчинах, потому что слабее разум, и нередко более простое порождение эволюции оказывается более надежным и результативным.

Катон гнал от себя мысль о конечной неудаче дела всей своей жизни, но после самой длинной речи, когда-либо произнесенной в сенате, предчувствие обреченности повисло над ним непроницаемой черной тучей и закрыло свет надежды, этого солнца человеческой жизни. Отныне его навсегда окружили сумрак и холод.