Юрий Тубольцев - Катон

После этого эпизода Марк несколько дней ходил подавленный, а потом принялся искать сбитую им девочку по всему городу, объясняя себе такое пове-дение желанием искупить вину и попросить прощения у пострадавшей от его неловкости. А когда вопреки здравому расчету он действительно нашел ее, то, конечно же, не сумел изложить ей свое намерение и вообще не смог произнести ни слова. Он просто глазел на нее изо всех сил и совсем забыл, что люди еще обладают способностью к речи. Она же, увидев его, сначала удивилась, потом возмутилась столь глупому поведению и наконец приняла облик презрительного равнодушия, сделала вид, будто не знает его, и отвернулась. Но по тому, как она отвернулась, Марк понял, что его узнали и игнорировали сознательно, потому почувствовал себя совсем несчастным.

При второй встрече девочка показалась ему еще красивее. Марк столкнулся с нею впервые в момент высокого эмоционального возбуждения и потому увидел ее как бы через увеличительное стекло обостренных чувств, которое, сфокусировав впечатления, зажгло в нем пламя влюбленности. Влюбленность же суммирует эмоции, связанные с объектом обожания, и постоянно наращивает чувства, возводя их в необозримую гору переживаний, называемую любовью.

Поскольку Марк не распылял свои чувства на мелкие увлечения, не вспы-хивал при виде всякого существа с длинными волосами, сверстники считали его толстокожим, неспособным к тонким переживаниям, а девицы и вовсе презирали. Но именно благодаря способности концентрироваться Марк еще в детстве смог испытать такую всепоглощающую страсть, о какой многие не подозревают и в расцвете лет.

Он вновь и вновь отправлялся на поиски своей красавицы с солнцеподоб-ной улыбкой. Эта девочка и впрямь выглядела прелестным цветком, приводящим в умиление всех взрослых, которые при встрече с нею обязательно восклицали: "Это чья же такая красивая девочка?" Он узнал, где она живет, когда и какой дорогой ходит к учителям и на прогулку со служанкой, в какое время играет с другими детьми, узнал, что она принадлежит знатному роду Эмилиев Лепидов и зовут ее соответственно Эмилией. Однако он полагал, что неприятен ей, потому предпочитал любоваться ею издали, находясь вне поля ее зрения. Она часто оказывалась под его негласным надзором. Он тайком сопровождал ее по городу, будучи готовым в любой момент придти ей на помощь, если возникнет какая-либо опасность, правда, не совсем четко представлял, какая именно беда ей грозит и каким способом он может ее защитить, потому его страсть к подвигам материализовывалась лишь в том, что он нещадно колотил общавшихся с нею детей, которых уличал в отсутствии должного почтения к своему кумиру. Но он совершал этот акт возмездия наедине с жертвой, так что девочка не могла по достоинству оценить его боевые заслуги. Иногда им доводилось встречаться лицом к лицу, но тогда они держались скованно и вели себя отчужденно.

Через два года опека Марка над юной особой ослабла, но полностью не прекратилась до самого периода взрослости. Просто Марк считал собственное поведение не достойным своих чувств, а переломить себя и подняться на новый уровень отношений не мог. Однако в душе его по-прежнему горел пожар этой идеальной, платонической любви.

Когда Марку пришла пора обзавестись семьей, он, естественно, первым делом подумал о том, чтобы ввести в свой дом Эмилию Лепиду. Она тогда считалась одной из самых желанных невест в Риме как благодаря достоинствам своей фамилии, так и ввиду личных качеств, хотя красота ее, приняв с годами завершенный облик, так и не обрела живости и утонченности, обещанных ее детской прелестью. Но в глазах Марка она, как и прежде, сияла ярче солнца, поскольку все ее недостатки заслоняло нагромождение вызванных ею чувств и переживаний.

Тем не менее, Катон и теперь не смел приблизиться к Эмилии, поскольку его самого в отличие от нее блестящей партией никто не считал. Марк был знатен и умен, что римские женщины в то время еще не разучились ценить, а также богат, но ему не хватало именно блеска.

Захлестнувшая Рим роскошь позолотила отпрысков знатных родов при-зрачным лоском богатства и псевдокультуры. Молодые люди подобно женщинам носили украшения, выщипывали нежеланные волосы на теле, использовали ароматические вещества и рядились в яркие ткани. Но их целью при этом была совсем не красота; они оказались в плену у взбалмошной насмешницы-моды, каковая, потешаясь над ними, облачала их в самые нелепые одеяния, заставляла носить козлиные бородки и уродовала их облик прочими мыслимыми и немыслимыми способами. Секрет такого жестокого коварства моды в том, что она не выявляет в человеке красоту, а декларирует ее, подменяет истинные, вечные ценности привнесенными, случайными, а значит, ложными. Красивым считается не то, что красиво, а то, что модно. Завтра же сегодняшняя красота будет объявлена уродством, а вчерашнее уродство окажется возведенным на пьедестал прекрасного. Такая подмена человеческих ценностей фальшью эрзацев неизбежно происходит во всех областях жизни упаднической цивилизации, и мода лишь занимает свою нишу.

Вполне понятно, что Марк Порций Катон никак не мог служить такому размалеванному истукану, поставленному на место богини, как мода. Более того, в своей ненависти ко всему ложному он ополчился на моду и все делал прямо противоположно ее законам. Другие, презрев эстетические каноны римлян, одевались в красное, Катон облачался в серое или черное; щеголи красовались в тонких материях и похвалялись большим количеством элементов туалета, Катон оборачивался грубой шерстяной тогой на голое тело; остальные громоздились на непомерно высокие, подобные актерским башмаки, Катон ходил босиком; они умащались благовонными аравийскими маслами, он лишь смывал пот; желторотые юнцы важничали, как триумфаторы, и норовили вставить в напыщенную речь греческие словечки, Катон держался просто и говорил на чистом языке своей Родины. Такие замашки Катона делали его странным в глазах товарищей и неполноценным в представлении тогдашних красавиц. Но Марк упорно держался избранной линии поведения и в ответ на насмешки расфуфыренных модников, количеством украшений приводящих в трепет прекрасных дам, говорил, что посчитал бы себя оскорбленным, если бы его уважали и любили не за личные достоинства, а за тряпки и побрякушки, которые может нацепить всякий отщепенец, будь он даже пуниец.

В своем противоборстве моде он достиг такой крайности, что его брат Цепион, считавшийся вполне пристойным молодым человеком, говорил: "Да, в сравнении с другими я действительно скромен и воздержан, но рядом с Катоном я кажусь себе ничуть не лучше Сиппия". Сиппий же в своем фетишизме достиг такой славы, что вызывал отвращение даже у проституток.