Юрий Тубольцев - Катон

Распустив собрание, Катон вернулся в порт и до ночи руководил отправкой в белый свет соотечественников, пожелавших даже в столь безнадежной ситуации остаться римлянами. При этом ему приходилось не только заниматься организационными вопросами, но и частенько произносить пламенные речи, чтобы убедить своих друзей не превращать Утику в кладбище доблести, а продолжить жизненный путь вопреки коварной судьбе. Каждого отбывающего он просил при случае зайти к нему домой в Риме, передать привет Марции и сказать ей, что все эти годы она незримо помогала ему справляться с трудностями скитаний.

Красноречие Катона в союзе с естественной тягой к жизни его соратников большей частью одерживало верх, и со слезами на глазах сенаторы ступали на скрипящий, будто стонущий корабельный трап. Но находились и такие, кто отказывался просить милости у Нептуна, предпочитая до конца оставаться рядом с Катоном. В основном это были его последователи в стоическом учении. Марк знал, что их невозможно уговорить, и не очень стремился к этому, так как понимал всю бесперспективность положения людей с принципами, гордостью и честью в победившем беспринципном и бесчестном мире. Но если приносил себя в жертву еще молодой человек, Марк бился за его жизнь всеми доводами, какими только обладал. Не сумев убедить искать спасения за морем своего любимого ученика Статилия, он поручил его грекам-философам, стоику и перипатетику, которые были обязательными членами Катоновой свиты во всех странствиях. "Ваше дело - сломить этого гордеца, - сказал им Марк, - и направить его на путь собственной пользы, ибо такого Цезарь не помилует... Увы, многие наши почтенные консуляры оказались подобны тунике, лоскуту материи, который можно вывернуть наизнанку, вот Цезарь и выворачивает их своим милосердием на пользу себе и на смех людям, но Статилий не таков..."

Ничего не добился Катон и от сына. Тот тоже остался. Отец лишь взял с него слово держаться подальше от политики. "В нынешних условиях невозможно вести государственные дела так, как достойно Катона, - сказал он, - а заниматься ими по-иному - позорно".

Вечером разведчики доложили Катону, что Цезаря можно ждать в Утике не раньше, чем через сутки, и Марк, успокоившись, руководил работами в порту всю ночь и большую часть следующего дня. Попутно ему приходилось решать и другие вопросы, так как в Утике все по-прежнему считали его главою города. Он даже был вынужден написать прошение Цезарю о помиловании от имени совета трехсот.

Послом к диктатору утиканцы отрядили его родственника, до той поры бывшего в оппозиции, Луция Цезаря. Луций и пришел к Катону с просьбой составить ему убедительную речь. С лицемерием, достойным того времени, он объяснил свое согласие "припасть к коленам Цезаря и ловить его руки", как он выразился, желанием заступиться за него, Катона. "Ради меня "припадать" не надо, - ответил Марк со стоической терпеливостью. - Если бы я хотел спастись милостью Цезаря, то должен был бы сам идти к нему. Но я не собираюсь узаконивать его беззакония. В самом деле, он нарушил закон, приведя государство в состояние, когда лучшие граждане вынуждены просить прощения у негодяев, а теперь нарушает его, даря словно господин и владыка спасение тем, над кем не должен иметь никакой власти! Нет, Цезарь одержал военную победу, но нравственной победы я ему не дам, и он навсегда останется преступником!"

Однако в составлении речи Катон помог Луцию, а когда дело было закончено, он сказал: "Теперь я представлю тебе своих друзей и близких". С этими словами он повел гостя в другую комнату и показал ему сына, Статилия и еще нескольких человек, не пожелавших бежать от того, кто в ранге консула оставался диктатором. Катон ничего не прибавил к сказанному, но Луций понял, что таким образом он выразил свою просьбу ходатайствовать за этих людей перед Гаем Цезарем.

Завершив дела в порту, Катон вернулся домой и долго убеждал сына и друзей из числа молодежи в том, что каждая эпоха диктует людям свой, присущий именно ей долг и требует от человека особого образа жизни. "Жизнь должна продолжаться в любых условиях, - в который раз повторял Марк, - и в безвременье кто-то должен осуществлять связь времен. Цветут сады в Италии, но что-то растет и в пустыне, и порою скудный плод пустынного растения дороже роскошных даров самых тучных долин. Нельзя роптать на жребий; если тебе что-либо дается, то тем самым с тебя столько же и спрашивается. Окружают ли тебя поля, снега или пески, ты все равно должен посадить и взрастить свое семя, чтобы вернуть миру взятое у него. Рождаясь, мы берем взаймы у природы, а потом - у общества и всю жизнь ходим в должниках. Наша обязанность - успеть расплатиться, а уж, как своенравная судьба распорядится нашим достоянием, ее дело".

Наступил вечер. Катон закончил все дела и пошел в баню, чтобы смыть пыль и пот с тела, как он счистил их с души. В первый и последний раз в жизни он чувствовал себя легко и свободно.

"Ах, как хорошо я помылся, благодать!" - сладостно-счастливым тоном воскликнул он, вернувшись из бани к своим философам. Греки остолбенели на месте от этих слов. В непривычной безмятежности Катона угадывалось звучанье вечности. Омовение в такой день и час, освещенное особым отношением столь далекого от всего мирского человека как Катон, воспринималось пророческим ритуалом. Присутствующие испытали головокружение, как будто заглянули в бездонный колодец времени, где тонет жизнь, в тот ствол, знакомый всем умирающим, через который Космос сводит жизнь со смертью, поддерживая трагический баланс природы. Все, что родилось, должно погибнуть, - знали греки, но как боязно приближаться к границе изнанки мира, каким холодом тянет из абсолютной пустоты, как оглушает вечная тишина! Как страшно смотреть в глаза человека, ступившего одной ногою в незримый мир!

Катон удивленно поглядел на остолбеневших товарищей, задумался, ничего не понял и, вдруг спохватившись, спросил у своего собрата стоика:

- Ну что, Аполлонид, отправил ты Статилия, сбил с него спесь? Неужели он отплыл, даже не попрощавшись с нами?

Голос Катона вывел окружающих из оцепенения, и они зашевелились все разом, как проснувшиеся куры.

- Как бы не так! - отвечал грек. - Сколько мы с ним ни бились, все впус-тую. Он горд и непреклонен, называет себя вторым Катоном и уверяет, что сделает то же, что и ты.

Катон добродушно улыбнулся самонадеянной молодости, оптимистичной даже в проявлении трагического, и сказал:

- Ну, это скоро будет видно.

Настал час ужина, который у римлян обычно совмещался с обедом и продолжался много часов. Это действо было не столько процессом поглощения пищи, сколько способом общения, приятным времяпрепровождением по завершении дневных дел. Катон пригласил в свой триклиний друзей и высшую знать Утики. Он, как и всегда со дня начала гражданской войны, обедал сидя, а чтобы другие могли по заведенному обычаю возлежать, не испытывая при нем смущения, объявил, будто на широких обеденных ложах в горизонтальном положении разместится больше людей.