Юрий Тубольцев - Катон

Однако оброненный меч Рулла тут же поднял его коллега Тит Лабиен. Правда, его предприятие не сопровождалось таким шумом, как предыдущее. Он не обещал народу переворота, хотя и готовил его. Начатое им дело на первый взгляд ничем не грозило Республике. Лабиен привлек к суду престарелого человека Гая Рабирия за участие в убийстве трибуна Луция Сатурнина во время междоусобицы, произошедшей тридцать шесть лет назад. С учетом давности события, возраста и незначительности личности обвиняемого, процесс представлялся некой трагикомедией, которой резвый молодой человек хотел заявить о себе. Пожилые сенаторы даже по-отечески журили Лабиена: не годится, мол, молодому хищнику точить зубы, терзая падаль. Лишь немногие узрели, куда метили популяры, целясь в немощного, никому не нужного старика. Среди прозорливцев оказался и Цицерон. Он со всею энергией ринулся в этот процесс и выступил в качестве адвоката.

На первом этапе дело Рабирия согласно требованию обвинителя рассматривалось двумя судьями по старинной и уже вышедшей из употребления процедуре. Судьи назначались по жребию претором Метеллом Целером. Метелл вошел в сговор с популярами, и в его ловких руках жребий указал на Гая Цезаря и его родственника Луция Цезаря. Сей тандем, не долго думая, осудил старца на смерть, хотя смертная казнь для граждан была запрещена более века назад. Рабирий обратился с апелляцией к народу, и после этого процесс обрел законную форму. Именно тогда и защищал обвиняемого Цицерон наряду с Гортензием.

Первым говорил Гортенций. Он скрупулезно разбирал дело и доказывал, что не Рабирий совершил убийство, а чей-то раб. Потом на ростры взошел Цицерон. Он не стал оправдывать Рабирия, а неожиданно заявил, что если бы его подопечный и убил Сатурнина, то тем самым не совершил бы преступления.

Дело в том, что Рабирий, как и прочие граждане, участвовавшие в подавлении восстания, поднятого трибуном, действовал на основании специального постановления сената о чрезвычайном положении, дозволяющего любые средства борьбы с лицами, объявленными врагами государства. Именно на это сенатское постановление и покушались популяры, желая поставить подобную меру вне закона, потому, что в скором времени сами собирались организовать государственный переворот. Осуждение Рабирия означало бы осуждение сената за экстренные действия против мятежников, а это лишало бы сенаторов на будущее мощного оружия защиты существующего строя. Его-то и отстаивал Цицерон.

"Нет более ни царя, ни племени, ни народа, которые внушали бы вам страх, - говорил консул согражданам, - никакое зло, проникающее к нам извне и чуждое нашему строю, не может поразить наше государство. Но, если вы хотите, чтобы было бессмертно наше государство, чтобы была вечной наша держава, чтобы наша слава сохранилась навсегда, то нам следует остерегаться мятежных людей, падких до переворотов, остерегаться внутренних зол и внутренних заговоров, для борьбы с которыми и существует постановление о чрезвычайном положении".

Мнения плебса разделились. Одни поддерживали оратора, другие пытались согнать его с трибуны криками протеста. Страсти нарастали. Тогда претор Метелл Целер, ведший процесс по заказу компании Цезаря, но одновременно бывший другом и Цицерону, закрыл собрание под предлогом дурных знамений. Более этот процесс не возобновлялся. Таким образом, попытка популяров юридически обезоружить сенат окончилась, как и прочие их затеи, неудачей.

Катон, конечно же, присутствовал на комициях и переживал за исход дела. В последнее время Цицерон резко вырос в его глазах. Он был благодарен ему за вторую подряд победу над враждебными силами. Но особенно Катону запала в душу фраза, произнесенная этим человеком как бы мимоходом.

"Каждый из нас, - сказал Цицерон в одной из последних речей, - славно служа государству и подвергаясь опасностям, надеется на признание потомков. Вот почему, не говоря о многих других причинах, я думаю, что помыслы честных людей внушены им богами и будут жить века, что все честнейшие и мудрейшие люди обладают даром предвидеть будущее и обращают свои помыслы только к тому, что вечно".

Эти слова повлияли на мировоззрение Катона, помогли ему понять самого себя и стали особенно значимы через несколько лет.

После поражения в деле Рабирия, оппозиция, казалось, сникла. В государстве установилось относительное спокойствие, и Катон решил на время оставить столицу, чтобы предаться любимым занятиям. Он устал от политики, от лжи и хитрости, пронизывавших ее в тогдашнем Риме, как и во всех государствах, раздираемых противоречиями. Целыми днями Марк занимался общественными делами, потому засиживался с друзьями после обеда за философской беседой до поздней ночи.

У римлян обед начинался через три часа после полудня, продолжался неопределенно долгое время и всегда проходил в широком кругу близких по интересам людей. Воспитанные в духе коллективизма римляне более всего на свете ценили человека и неформальное общение, для которого и использовалось действо обеденной процедуры. Во время поглощения основных блюд они обычно обсуждали дела в государстве и рассматривали семейные или прочие проблемы товарищей, оказавшихся в затруднительном положении, а в завершающей стадии, за вином, шутили, слушали музыку, пели, декламировали стихи, проводили викторины, спорили о теоретических вопросах мироздания.

Естественно, что в кругу друзей Катона вино служило поводом к длинным импровизациям на философские темы. Это позволило Цезарю распустить слух о якобы непробудном пьянстве Катона и его компании. Заодно он обвинял его во всех прочих грехах, какие только мог измыслить. Например, утверждал, будто Катон в приступе жадности просеял прах брата Цепиона сквозь сито, ища в нем расправленное золото. Марк брезгливо отмахивался от подобных сплетен, поскольку был уверен, что такая грязь к нему не пристанет, и в целом был прав. Цезаревы выдумки находили хождение лишь в соответствующей среде людей, которых от честности и прямоты Катона мутило, как безнадежно больного - от крепкого лекарства.

После полутора лет напряженной столичной жизни в толчее тщеславий, низких помыслов и пороков Марк почувствовал потребность побыть наедине с самим собою или в обществе ближайших друзей, чтобы очиститься от скверны и восстановить душевные силы, необходимые для следующего этапа борьбы за нравственное обновление Республики. Поэтому он взял с собою Афинодора, Фавония, Мунация, еще нескольких товарищей, вольноотпущенников Клеанта и Бута и покинул Рим, отправившись в Луканию, где у него было обширное поместье. Путешествие имело целью не только отдых, но и практические дела по улучшению управления усадьбой, так как на вилика, которому Катон недавно дал вольную, поступило несколько доносов о злоупотреблениях. Необходимо было выяснить, действительно ли управляющий обманывает хозяина или является жертвой клеветы рабов, желающих занять его место.