Александр Чаковский - Победа

— Где он? — оживился Шульц.

— Поехал по своему маршруту.

— Его следовало задержать.

— Какой ты стал умный, Шульц! — с добродушной иронией сказал Нойман. — Оставив вагон без вожатого, я бы перегородил дорогу для другого транспорта, нарушил бы и без того затрудненное уличное движение. Это во-первых. А во-вторых, ты же знаешь, что я не обладаю полицейской или военной властью. И так пришлось сослаться на магистрат.

— Надо немедленно включить в это дело советскую военную комендатуру.

— Вот тут ты прав. Действуй…

Шульц снял телефонную трубку. Нойман и Воронов вышли из его комнаты, чтобы не нервировать людей, дожидающихся приема.

Принадлежность Шульца к социал-демократам вызывала у Воронова смутную неприязнь к нему. С первых же школьных уроков обществоведения Воронов, как и все его сверстники, усвоил, что социал-демократы — предатели рабочего класса; своим отрицанием революционного насилия, диктатуры пролетариата, пропагандой «постепенного реформизма» они мешают революционной борьбе и тем самым объективно помогают буржуазия.

— Вы давно знаете Шульца? — спросил Воронов у Ноймана.

Тот почему-то усмехнулся:

— Давно. Мы познакомились в тридцать пятом. Впрочем, тогда это было знакомство, о котором мы оба еще ничего не знали.

— То есть как?

— А вот так. Он съездил мне по физиономии, ну, а я в порядке ответной меры свернул ему челюсть.

— Вы?! Ну, а… потом? Выходит, что помирились?

— А потом была война, товарищ майор, — задумчиво произнес Нойман.

— Я чего-то не понимаю, — пожал плечами Воронов.

— Понять это и легко и трудно, — с невеселой усмешкой продолжал Нойман. — Легко, потому что стычки между коммунистами и социал-демократами были когда-то обычным делом. К сожалению, приходилось драться не только с нацистами.

Дальше Нойман распространяться не захотел. Извинившись, предложал:

— Может быть, мы поговорим об этом как-нибудь… в следующий раз? У вас ведь дела. Да и мне пора уже быть в районном комитете партии.

Но Воронов вовсе не собирался расставаться с ним.

С тех пор, как он выехал из пресс-клуба, где не узнал ничего из того, что его интересовало, прошло немногим более часа. За это время Воронов оказался как бы в другом измерении. Он не был профессиональным журналистом-международником, им сделала его война, точнее, ее вторая половина, когда его, работника фронтовой газеты, неожиданно назначили на работу в Совинформбюро. Однако и там в обязанности Воронова не входило писание статей на международные темы. Продолжая оставаться в действующей армии, Воронов должен был писать корреспонденции, рассказывающие западным читателям правду о боях на советско-германском фронте. Политическим корреспондентом в узкопрофессиональном понимании этого слова он стал только теперь. Положение обязывало его все глубже и глубже вникать в международные проблемы.

Жизнь довоенной Германии была известна Воронову лишь в самых общих чертах. Когда к власти пришел Гитлер, он еще учился в школе. Там на уроках обществоведения говорилось, конечно, о фашистских погромах, кострах из книг, преследованиях коммунистов. Об этом же сообщали советские газеты и московское радио. Позже, уже будучи студентом, Воронов читал в газетах решения Исполкома Коминтерна и узнал кое-что о взаимоотношениях между германскими партиями, о ликвидации их всех, кроме фашистской. Но эти его знания были более чем поверхностны.

Да и новые служебные заботы, новые поручения, какие он исполнял теперь, обращали его взгляд не столько внутрь Германии, сколько как бы вовне ее. До сих пор его интересовало только то, что имело непосредственное отношение к Конференции глав трех великих держав.

Однако то, что произошло в течение последнего часа — провокация с плакатом, посещение магистрата и та история, которую Нойман сейчас начал ему рассказывать, но так и не окончил, — обострило интерес Воронова к внутренней жизни Германии.

— А мне нельзя пойти вместе с вами в райком? — спросил он Ноймана.

— Если у вас есть такое желание, пожалуйста, — сделав приглашающий жест рукой, сказал Нойман.

Через несколько минут машина доставила их к большому серому дому. Собственно, это были руины дома — от верхних его этажей остались лишь полуразрушенные стены, в просветах между которыми виднелись чудом уцелевшие лестничные площадки. Однако два первых этажа имели жилой вид, хотя застекленными были лишь три или четыре окна, остальные забиты досками.

Тротуар перед этим домом был тщательно расчищен. Сбоку от входной двери, на маленькой вывеске, прикрепленной к стене, Воронов прочел:

«Коммунистическая партия Германии. Районный комитет».

Проследовав за Нойманом внутрь помещения, Воронов ощутил резкий запах краски. Настолько резкий, что заслезились глаза. Стены комнаты, в которой они оказались, были только что покрашены. В углу еще стояла лестница-стремянка, и почти рядом с ней за небольшим столиком сидела молодая женщина.

Когда они вошли, женщина, видимо, только что закончила телефонный разговор, — рука ее оставалась еще на телефонной трубке, уже положенной на рычаг.

— Вас сейчас спрашивали из городской комендатура, — сказала она, обращаясь к Нойману.

— Кто именно? — спросил тот.

— Товарищ майор… Вар-фоло-меев, — ответила женщина и, как бы опасаясь за то, что неправильно произнесла трудную фамилию, указала пальцем на лежавший перед ней листок бумаги: — Вот… я записала: Варфо…

— Спасибо, Амалия, — сказал Нойман, избавляя ее от труда вторично произносить непривычную для нее фамилию, и добавил: — Я ему позвоню. А теперь хочу познакомить тебя с нашим советским товарищем.

Женщина встала. Воронов обратил внимание на ее старенькое, заплатанное на локтях платье.

— Очень приятно, — сказал по-немецки Воронов, приближаясь к ее столику, — моя фамилия произносится легче: Во-ро-нов.

— Амалия Вебер, — представилась женщина и протянула ему ладошку правой руки, узенькую и твердую, похожую на обтянутую кожей деревянную дощечку.

— Первый на месте? — спросил Нойман, кивая на одну из дверей, справа от Амалии.

— Нет, он на расчистке третьего участка метро, — ответила Амалия.

Только сейчас Воронов подумал, что он еще не знает, какую должность занимает сам Нойман. Во всяком случае, теперь стало ясно, что первым секретарем райкома Нойман не является.

А Нойман уже открыл другую дверь — слева от столика, за которым сидела Амалия, и приглашал Воронова:

— Проходите ко мне.

Комнатка была крошечная — в ней едва умещались письменный стол и несколько стульев. На противоположной входу стене висели портреты Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина и Тельмана.

— Присаживайтесь, — сказал Нойман, указывая на ближний к столу стул, — я сделаю только один звонок…