Александр Чаковский - Победа

Наступило молчание. Чарли в задумчивости покачал головой и предложил:

— Поедем?

— Конечно, поедем, уже поздно.

Брайт включил мотор, потом фары, и машина рванулась вперед. Путь до границы американского сектора занял не более 10–15 минут. Когда в отдалении замаячил тускло освещенный шлагбаум, Чарли неожиданно остановил машину.

Я недоуменно посмотрел на него.

— И все же я, наверное, не смог бы жить в вашей стране, — сказал Чарли.

«А кому ты там нужен?» — хотел ответить я, но вместо этого спросил:

— Почему?

— Надо слишком много веры.

— Во что?

— Не знаю. Боюсь определить. Ну, наверное, прежде всего в этот ваш коммунизм. И еще… вы предъявляете слишком уж высокие требования к человеку. Хотите, чтобы он не думал о собственной выгоде, чтобы не заботился прежде всего о себе…

— Хочешь сказать, что мы своего рода идеалисты? — усмехнулся я.

— Именно «своего рода»! — воскликнул Чарли.

— Что ты вкладываешь в эти слова?

— А то, что вообще-то вы практичные ребята, — подмигнул Чарли. — Наверное, хотите прибрать к рукам Европу, Германию, во всяком случае… Нет, нет, ты подожди сердиться. Я лично считаю, что у вас для этого есть все основания! Честно тебе говорю: я вас понимаю и одобряю. С точки зрения бизнеса. Вообрази: два концерна вели между собой смертельную борьбу, один из них выиграл. Для чего? Для того, чтобы предоставить побежденному свободу действий? Или для того, чтобы скрутить его в бараний рог?

Мне захотелось проследить за ходом его мыслей до конца, и я спросил:

— Каким же образом, ты полагаешь, мы собираемся подчинить себе Германию?

— Силой, конечно! У вас же здесь войска!

— Но у вас тут тоже войска!

— Ну… тогда через местных «комми»! Кто им помешает выступить завтра от имени всех немцев и заявить, что Германия превращается в социалистическую, советскую страну, или как там еще по-вашему, не знаю.

— Но пока что «комми», если тебе так угодно называть немецких коммунистов, предложили совершенно иное, — сказал я.

— Где и кому? — с усмешкой спросил Брайт.

— Одиннадцатого июня и во всеуслышание, — ответил я.

— Одиннадцатого? — недоуменно пробормотал Брайт. — А что произошло одиннадцатого июня?..

Вот когда мне пригодилась декларация, которую я получил от Ноймана и, прочитав, так и носил в кармане своего пиджака.

— В этот день, — сказал я, — Центральный Комитет немецких коммунистов опубликовал в Берлине декларацию.

— Почему именно одиннадцатого?

— Потому что только десятого была разрешена деятельность антифашистских партий и организаций.

— И о чем же в ней говорилось, в этой декларации?

— О необходимости уничтожить остатки гитлеризма. О борьбе против голода, безработицы и бездомности, У тебя есть возражения?

— Нет, — пожал плечами Брайт. — А что еще?

— О воссоздании демократических партий и рабочих профсоюзов. Об отчуждении имущества бывших нацистских бонз. Возражаешь?

— Не валяй дурака, Майкл. Мы демократическая страна. Как же я могу?

— Значит, поддерживаешь. Отлично. Тогда, может быть, ты против мирных и добрососедских отношений с другими народами? Такое требование тоже содержится в декларации. Или возражаешь против возмещения ущерба, который Германия нанесла другим народам?

— Нет, почему же… С этим я тоже согласен.

— Тогда вступай в коммунистическую партию, Чарли. Ты самый настоящий «комми». Я перечислил тебе большую часть пунктов, содержавшихся в декларации. Ты с ними согласен!

— Наверное, ты морочишь мне голову, Майкл? Среди западных журналистов считается аксиомой, что местные «комми» будут действовать как ваши агенты и отдадут Германию в ваши руки. Уверен, что и мои товарищи по профессии и наши боссы не знают о том, что ты называешь «декларацией».

— А если бы знали?

— Разумеется, напечатали бы в своих газетах. Иначе это была бы нечестная игра.

— Ты за честную игру?

— Я еще ни разу никого в жизни не предал и никому не изменял, — с искренним негодованием объявил Брайт.

Напоминать ему о фотографии не имело смысла. В конце концов, он уже в какой-то мере искупил свою вину.

Я полез в карман пиджака, вынул тоненькую брошюрку и протянул ее Брайту.

— На, держи, — сказал я. — Только она на немецком языке. Но, может быть, это и к лучшему. Дай перевести тем кому полностью доверяешь. Я не хочу, чтобы ты заподозрил меня в искажениях при переводе. Беру с тебя только одно обещание.

— Какое?

— Ты постараешься, чтобы декларация была опубликована в американских газетах. Хотя бы в одной. И с любыми комментариями.

— Обещаю, — сказал Брайт, взял брошюру и сунул ее себе в карман. После некоторой паузы вдруг рассмеялся: — Все же ты меня удивляешь, Майкл!

— Чем именно? — спросил я.

— Ну, как же: мы вели разговор о тебе, о твоей будущей судьбе, а ты перевел его на судьбу Германии. Да провались она к черту! Подумай лучше о себе!

— В каком смысле?

— Не обидишься, если я тебе отвечу как истинный друг, как боевой товарищ, который никогда не предаст ни тебя, ни то дело, ради которого мы здесь находимся?

— Не обижусь, — пообещал я.

— Так вот что я тебе скажу: не женись. Подожди. Иначе твоя Мэррия бросит тебя максимум через год.

Я почувствовал, что кулаки мои непроизвольно сжимаются.

— Майкл-бэби! — поднимая голову от рулевого колеса и переводя на меня свой сочувственный взгляд, произнес Брайт. — Что ты можешь дать любимой женщине?

— Ты уже сам ответил, — угрюмо сказал я. — Любовь ей свою дам.

— Это неплохо, но я — да, поверь мне, и женщины тоже — предпочитают эту штуку в сочетании с чем-либо, что поддается, говоря аллегорически, фотографированию. Богатых и сильных не предают, за них держатся. Бедняков обманывают, от них в конечном итоге стремятся отделаться. Цветы вместо драгоценностей, прогулка на обшарпанном пароходике и, самое главное, жизнь… жить в одной… послушай, мне трудно даже выговорить!

— Не бойся, — поощрил его я. — Ты хотел сказать: «Жить в одной комнате»? Так знай же, у нас так жили десятки тысяч семейств. А сейчас, после этой войны, будут ряд лет жить еще хуже… Слушай, Чарли, что такое, по-твоему, любовь?

Он взглянул на меня ошарашенно.

— Любовь? К женщине?.. Не валяй дурака, Майкл, это ты сам прекрасно знаешь. Это когда женщина нравится и хочется быть с ней и днем и ночью… Но у порядочного мужчины к порядочной женщине это проявляется лишь при наличии определенного имущественного ценза. Чем выше он, тем лучше.

— Чарли, — сказал я, кладя руку на его плечо, — послушай маленькую историю, потом подвези меня ближе к шлагбауму, и я уйду. Так вот, на войне мы потеряли огромное количество мужчин, убитыми и тяжело раненными. Теперь представь себе. Молодой парень, моложе нас с тобой, раненный или тяжело контуженный, приходит в сознание лишь в госпитале. Узнает, что остался без ног, — ему грозила гангрена. А у этого парня жена, с которой он прожил меньше года. Она давно не получала от него писем и, наверное, считает мужа убитым или без вести пропавшим. И перед парнем встает вопрос: сообщать жене, что жив, но остался без ног? Или «пропасть без вести»? Как бы поступил на его месте американец?