Александр Чаковский - Победа

— Война испепеляет и души, ожесточает людей, — осторожно вставил Томулайнен.

— Это смотря чьи души. Души борцов за правое дело не ожесточает даже война. Более того, она делает их добрее в высшем смысле этого слова.

— Опять не угонюсь за вашей мыслью…

— Да, конечно, — согласился я, — уследить за ходом моих мыслей, по-видимому, нелегко. Отвечая вам, я ведь одновременно пытаюсь уяснить кое-что для себя самого, Так сказать, размышляю вслух… В самом деле, пародоксально в огне разрушения думать о грядущем созидании. Но это было действительно так. Хочу напомнить вам, что Леонид Брежнев и на фронтах оставался политическим руководителем — комиссаром, а это люди особого склада…

— Какова все-таки основная профессия господина Брежнева? — спросил Томулайнен.

— Я бы фигурально выразился так: строительная.

— Позвольте!.. Мне доводилось читать, что по профессии он инженер-металлург. Значит, то ошибка?

— Ошибки нет. «Профессия» у Леонида Ильича далеко не одна. Да, он инженер. Но в то же время и партийный руководитель и государственный деятель. Военный. Дипломат… Короче говоря — коммунист в самом всеобъемлющем смысле этого слова. Профессий много, но главная из них — строительство.

— Вы, наверное, имеете в виду его деятельность по восстановлению разрушенного войной? Его, так мне думается, прошлую профессию?

— Нет, и настоящую. Пожизненную. То, что я имею в виду, не профессия в привычном понимании этого слова, а нечто гораздо большее. Тут годятся скорее такие понятия, как «призвание», «дело жизни».

— Что же он строит теперь?

— Здание мира. Такое, которое не смогут разрушить ни эрозия, ни усталость металла. Которое устоит при любых землетрясениях, тайфунах и всем таком прочем. И которое завтра будет еще крепче, чем сегодня. Должно быть!

Наступило короткое молчание. Видимо, Томулайнен осмысливал мои слова. Потом произнес задумчиво:

— Вы сказали, что господин Брежнев был рабочим. Это тоже немаловажно для уяснения его индивидуальности.

— Да, — ответил я твердо и добавил: — Думаю, и его доброта к людям в немалой степени объясняется тем, что сам он вышел из народа, притом именно рабочего народа. Строительство «мирного мира» и забота о благе народном, о благе каждого человека и всего человечества: в целом неразделимы. Это и стало главным делом Брежнева, основным содержанием нашей внешней и внутренней политики. Впрочем, о том, какова наша внешняя политика, да и внутренняя тоже, мы, вероятно, услышим от него самого. Леонид Ильич наверняка выступит на Совещании… Кстати: быть добрым отнюдь не означает быть всепрощающим. Уверен, что тех, например, кто не прочь запалить пожар новой мировой войны, он ненавидит самой лютой ненавистью…

— Оставаясь добрым?

— Да. Такая ненависть воедино слита с добротой. Ненависть к сотням и доброта к миллионам, которым война угрожает.

— Это, как я думаю, верно, — согласился Томулайнен и, мельком взглянув на часы, сказал явно самому себе: — Однако надо поторапливаться!

Я тоже посмотрел на часы. Было двадцать восемь минут девятого. «Зачем нам торопиться в такую рань?» — хотел я возразить ему, но эти мои слова непременно потонули бы в оглушительном шуме авиационного мотора. Перед ветровым стеклом нашей машины возник вертолет. Он летел очень низко, может быть, не более чем в десятке метров над землей.

— Полиция! — с добродушной усмешкой пояснил Томулайнен.

— Опасаетесь незваных гостей? — спросил я.

— Предугадать трудно… Совсем недавно мы получили сообщение из Италии. Тамошняя полиция при облаве на террористов обнаружила у них более тысячи чистых бланков финских паспортов.

— Я думаю, что мы приедем в числе первых, — сказал я, меняя тему.

— Не скажи «гоп!», пока не прыгнул! — неожиданно ответил Томулайнен по-русски. И добавил уже по-немецки: — Так, кажется, любят говорить в России.

Томулайнен был прав. До сих пор мы ехали по далеким от центра улочкам, а теперь приближались к магистральной улице Маннергейма. Чтобы попасть на нее, требовалось свернуть в переулок. Но черта с два! Весь он забит автомашинами. Томулайнен попытался выскочить на магистраль через параллельный переулок. Однако едва мы въехали в него, как сразу же оказались запертыми со всех сторон другими машинами. Теперь уже и назад хода нет…

Однако машины не стояли. Они двигались. Заторов в нашем понимании не было. Только скорость движения вряд ли превышала пять километров в час. Казалось, что мы не едем, а тихо плывем, несомые автомобильным течением.

Наконец нас вынесло на главную улицу. Ее проезжая часть была скрыта от глаз водителей, да и пассажиров тоже. Впереди — только автомобильные крыши, справа и слева — профили соседних машин. По профилям я имел возможность убедиться, сколь разнообразен этот автопоток. Чего тут только не было! Похожие на акул французские «ситроены», огромные «кадиллаки», «крейслеры», «шевроле». Машины средних размеров — шведские «вольво», немецкие «мерседесы». А между ними как букашки в стаде бронтозавров — горбатенькие «фольксвагены» вроде нашего и другие малолитражки неизвестных мне марок. И все с разноцветными карточками— пропусками на ветровых стеклах, с флажками разных государств на радиаторах или на одном из крыльев.

Машины двигались молча — подавать звуковые сигналы здесь, наверное, запрещено и практически бесполезно. Слышалось только гудение перегретых моторов, которое время от времени заглушалось шумом проносящихся над нами полицейских вертолетов.

Тротуары по обе стороны улицы были забиты людьми. Я не рискую назвать их пешеходами. В большинстве своем они либо стояли, либо сидели на крохотных зеленых островках, вооружившись биноклями и фотоаппаратами.

Они что-то кричали — главным образом по-фински, — размахивали маленькими флажками всех 35 наций — участниц Совещания. Я не без гордости отметил про себя, как много советских флажков! Думаю, что по количеству они уступали лишь финским.

— Да кто же едет во всех этих машинах?! — недоуменно воскликнул я, обращаясь к Томулайнену. — Члены делегаций?

— О нет, хэрр Воронов, — покачал он головой. — Это еще есть рано для делегаций. Они поедут кортежами, и путь для них будет делаться свободным. Мы имеем цель добраться до Дворца раньше, чем туда направятся делегации.

Я еще раз посмотрел на часы. Шел одиннадцатый час. Черт побери, при таком движении времени у нас действительно оставалось в обрез! Но выхода не было — ни в переносном, ни в прямом смысле этого слова. Я высунул голову в открытое окно машины, стараясь надолго запечатлеть в своей памяти картину центральной улицы города за час сорок минут до начала Совещания. Да и ехать-то с закрытыми окнами было невозможно, — жара стояла нестерпимая…