Лев Жданов - Том 3. Во дни смуты. Былые дни Сибири

Невольно, прежде даже, чем сказал что-нибудь, рука Меншикова протянулась к чудесным камням и безотчетно стала передвигать их, соединять в красивые сочетания, причем потревоженные самоцветы заиграли новым, живым блеском.

— Н-ну… знаешь, князенька… Слышь, у меня и слов не стает! — вырвалось наконец у хозяина, действительно почуявшего, что дух перехвачен у него от неожиданного и сильного восторга. — Слышь, одно скажу: твой слуга и ранней и теперь… и на веки вечные! Чем бы лишь отслужить, поведай, прикажи! Ничего не пожалею!..

— И, государь мой, милостивец! О чем говорить?.. По усердию я по своему и по приятельству старинному, не для чего иного ради!.. Уж поверь! И за старое много тебе благодарен. Выручал не раз. Поди, и еще повыручишь при случае из беды… Времена-то ноне у нас не прежние. Царь своих старых слуг не больно жалеет да жалует… Новые наперед тискаются, на глазах у царя… А хто подале, тому одни наносы вражеские да наветы… Первых вельмож царства из славнейших родов и древнейших гербов, вот, как и гербы твоей же милости литовские, фамильные… таких людей отдают чуть не под надзор ярышкам приказным, фискалам-доносителям! — не выдержав, начал было Гагарин, но сейчас же сдержался и снова прежним, беззаботным, приятельским тоном доброго малого заговорил: — Да что я!.. Ввалиться не поспел в покои твои, государь мой, и уж о делах волынку скушную завел… О безделице об единой раньше речь еще хочу повести…

— Что такое? — насторожась немного, спросил Меншиков.

Напоминание Гагарина, Рюриковича, о гербах литовских Меншикова, придуманных им самим и Петром для более полного возвеличения фаворита, эта грубая лесть, пущенная гостем, показалась подозрительному, самолюбивому выскочке схожей с затаенной насмешкой. И не будь тут же на глазах его этих самоцветов и чемодана с золотом, он даже раздумывать бы не стал, показал бы немедленно Рюриковичу, что время старых, бесполезных князей, вельмож и бояр миновало, что сила и власть за ним, безродным, несмотря на простое происхождение и сочиненный герб…

Но камни ярко горели… Чемодан стоял раскрытый, сияя толщей дорогого песка, и Меншиков ласково, с милой улыбкой продолжал слушать, что говорит ему гость.

А тот совсем неожиданно начал:

— Слушок тута был один… писали мне приятели и родичи мои… О самоцвете красном, о рубине индийском, чуть не в кулак величиною, байки баялись. И словно бы я тот рубин у купца ли хинского, у казака ли разбойника силом отнял, а ранней по кускам тело из него резал, добивался, где драгоценный камень тот укрыть… Так ли, милостивец? — глядя своими глазками в упор на хозяина, спрашивает Гагарин.

— Штой-то было, — неохотно, вынужденно отвечает тот. — Да мало ли врут! Никто и веры не ял тем толкам сумасбродным… Пьянчушка-приказный…

— Который ныне первым сибирским фискалом на Тобольске послан! — влился без яду в речь хозяина Гагарин. — Да не о нем речь покуда… О самоцвете потолкуем. Греха не потаю, кой-что и правда в байках тех чудачных. Купец-плут вез товары явленные, а промежду тем и обводных, запретных много затаил, хотел провести их безданно-беспошлинно! А одной пошлины с тех товаров тысяч пять, коли не весь десяток причиталося!..

— Ого! — вырвалось у Меншикова.

— Да! Есть такие плуты-воры, торгаши… И объещик-казак то воровство сметил, товары отобрал, словно бы в казну их, как надо, сдать обещал… И сдал кой-что, да лучшее-то и утаил, и рубин в том комплекте. Купец с досады и руки на себя наложил, только ранней есаула изранил порядком… Тот слег даже… Я про воровское дело сведал, казака под арест взял, допросить собирался только… Не потаю, с пристрастием хотел правды искать, все было готово для пытки судебной… А есаул мой с перепугу али от прежних ран и помер, допроса не дождавшись… Свидетели тому есть! Попа звали, пока он отходил… Весь целехонек лежал разбойник, не считая ран своих старых. Ни косточки еще не пощупали мои палачи у него… Ну, что делать? Обмывать, хоронить надо, честь честью… Медикус мой, Зигмунт, известен который и твоей светлости, стал осмотр чинить: с чего помер парень? Щупает, слушает… Глянь, жолв под мышкой, под рукою, твердый такой… Он надавил, а на том желве и рубец свежий еще не зажил, почитай… Кожа словно разрезана была да потом зашита. Глазам не поверил медикус… Нажал сильнее — прямо камень под кожей и шов раскрываться сам стал… Нити-то стоило чикнуть ножом, а под кожей и камень искомый лежит! Вон куды от обыску схоронил его разбойник!..

— Ну и народ! — протянул только Меншиков.

— Сибирь, одно слово! Недаром люди так боятся имени того… А вот мне пришлося там и век коротать для ради выгоды его величества и прибыли государственной… Но кончу, дай… Взял я самоцвет. Сам не знаю: посылать ли такое сокровище сюды?.. И кому его? Царю словно бы и не годится вещь, кровью залитая… Я сам такие редкие штуки люблю… да для меня больно лаком кус!.. И решил: никому иному тою вещью не владеть, как князю Александру Данилычу! Вот, получай!..

Камень, давно зажатый в руке, сразу блеснул в лучах солнца, освобожденный от мягкой замшевой оболочки, в которой лежал раньше в бумажнике Гагарина.

Побледнел даже Меншиков при виде сокровища сказочной цены и красоты.

— Брось… не шути, Матвей Петрович! — проговорил было он, но сразу замолчал, осторожно взял рубин двумя пальцами и, колебля его на солнечном свету, впивал взором чудную игру нежно-пурпурных, кровавых лучей, исходящих из камня.

— Што за чудо!.. Клад бесценный! Батюшки мои… вот так самоцвет! — полушепотом срывалось у Меншикова. — А… энто што же… знаки нарезные?.. Печать што ли? В перстень царский, видно, был вставлен дивный камешек, а?.. Не знаешь ли, князенька?..

— Не знал и сам я, да люди научили… По-хински, по древней ихней речи тут написано. По-нашему будет: «Земля зовет»… Заклятье, видно. Штобы камень, если и уйдет из рук, назад бы скорее верталея. Да ау!.. Поди, и косточки того истлели, хто перстнем и рубином сим владел! Куды уж ему вертаться! Пусть он у тебя и останется, благодетель, тебе на радость да на утеху… Нашей старой дружбы и приязни на вечное закрепление!..

Даже поклоном, сидя в своем кресле, подтвердил Гагарин свою просьбу и щедрый, беспримерный дар.

Меншиков понимал, что князь мог продать камень за огромную цену и в Китай, богдыхану, который тоже собирал редкие самоцветы, и какому-нибудь из богатых западных государей, поручив сыну эту щекотливую операцию. Наконец, сложив талисман в груду семейных сокровищ, Гагарин тоже не рисковал ничем… И светлейший, оценивая достойно великодушие и щедрость дарителя, выражая ему торопливо и горячо самую искреннюю благодарность, в то же время соображал:

«А што же старый лукавец и хапун всесветный потребует от меня взамен столь щедрых даров?.. Уж не меньше, чем душу мою грешную… либо равное тому!»