Лев Жданов - По воле Петра Великого: (Былые дни Сибири)

— Давно вы уж здесь, в России, Минхен?

С этим вопросом плотный, почти багровый лицом, здоровяк, молодой голландец Каниц обнял за талию и привлёк к себе красивую рослую девушку — немку лет семнадцати. Минна была дальняя родственница хозяина и помогала ему, разнося напитки гостям в двух особых комнатках матросской австерии «Четырёх фрегатов», которая помещалась во вновь отстроенной крепости Петра и Павла, очень близко от домика, где жил со своею новобрачной сам державный хозяин и создатель города.

И сейчас грузная, мощная фигура Петра первою бросалась в глаза среди десяти — двенадцати человек, наполнявших заднюю комнату австерии.

Капитан — как его величали собеседники — сидел за столом, в дальнем углу комнатки, где табачный дым так и ходил облаками. При скудном освещении и в этих облаках все сидящие вокруг Петра казались порою одетыми туманом. Очертания лиц и фигур для постороннего наблюдателя сглаживались, почти сливались. Темнели и выдавались только спины, затылки, или белели воротники и жабо на груди. Выделялись руки, когда они поднимались и подносили к усам кружки и стаканы. Поблескивали кое у кого большие, круглые стёкла очков. Затем, когда дым на время рассеивался, поднимался к потолку, рваными, косматыми полосами тянулся и через двери уходил в соседнее помещение, уносился в одно раскрытое окно, выходящее на канал, — тогда вся пирующая компания теряла свои призрачные очертания. Тёмные морские куртки лоцманов или шкиперов, нарядные кафтаны приспешников царя, бритые и бородатые лица — всё это снова выступало из тумана и даже при недостаточном освещении могло поразить взгляд художника смесью тонов, красок и резким различием типов.

На фоне глянцевитой кафельной печи, к которой он прислонился спиной, Пётр темнел, словно изваяние, в своём неизменном коричневом кафтане. Царь что-то толковал по-голландски резиденту Нидерландских штатов и, пользуясь пролитым из кружки элем, даже чертил ему на столе течение какой-то реки, порой обращаясь за справками к другому голландцу, шкиперу, сидевшему тут же, рядом и сосавшему свою пипку, чередуя затяжки табака с глотками крепкого эля.

За плечом шкипера виден был восточный профиль Шафирова.

Маслянистые, красивые глаза вице-канцлера были устремлены на графа Григория Дмитриевича Строганова, с которым он беседовал, но острый слух ловкого карьериста ловил звуки голоса капитана: не услышит ли он чего-нибудь, что может пригодиться ему самому или тем сильным покровителям, которые сумели незначительного служаку, переводчика Посольского приказа, Яшку довести до положения вице-канцлера и любимца московского царя.

Граф Григорий Строганов, несметный богач, видевший многое на своём веку, старым изнеженным лицом напоминающий лица римских императоров или первосвященников, лениво потягивал ароматное и лёгкое кипрское, посасывал полные губы, обрамляющие почти беззубый рот, и, лукаво прищурясь, рассказывал о напрасных попытках одной цыганки пробудить в нём искру страсти, за что ей была обещана крупная награда.

— А что, если бы графиня проведала? — тонко улыбаясь, вставил Шафиров, услужливо оправляя подушку, нарочно для старика-графа брошенную Минной на твёрдую скамью.

— Графиня?.. Ей есть кого ревновать, — открыто кивая на капитана, небрежно ответил Строганов. — Да и не возьмёт она на себя труда греть мои старые кости... Хе-хе... У ней не нужда в деньгах... Она графиня Строганова, а не пройдоха какая, что из грязи в князи попала! — пустил мимоходом стрелу граф и опять стал сообщать подробности своей пикантной истории.

Развалившись и расстегнув дорогой кафтан, убранный тончайшими кружевами, — друг души Петра, Меншиков пил свой рейнвейн, прислушиваясь к циничным рассказам старого развратника и в то же время отвечая короткими, но дельными замечаниями толстому, небольшому ростом, человеку с пушистыми, как у кота усами, князю Матвею Петровичу Гагарину, генерал-президенту Сибирского приказа и губернатору московскому.

— Опять ты с английским табаком, Петрович? Не до него нам... Опасаемся, как бы не приняли нас в прутья над Прутом... Реваншу достичь надо... Довольно, гляди, и без того ты нажил с англичанина твоего, с лорда Перегринуса... Без мала десять лет, как он всю продажу табаку и у нас, и в твоей Сибири залучил в свои руки. На много тысяч рублей этого зелья в бочках через один Архангельск провозят. Были мы тамо с капитаном, так и я осведомлялся... Жаден твой маркиз Фонкар. Мало благодарностей от него и видели. А он уже новых вольгот ищет... Погоди... дай срок...

— Оно мне и не к спеху... Пишет приятель. Вот я и сказал тебе по дружбе... Тоже не даром будем для маркизенка себя трудить! — веско намекнул Гагарин.

— Даром не даром, да не в час, — так ничего не возьму! И дела не выйдет, и лишняя свара с капитаном... А у нас по своим делам немало с ним розни бывает. Сам знаешь: горяч он, мой друг сердечный, и на руку тяжёл...

— Пока знать не доводилось... А слыхать — слыхал...

— Не доводилось, — с кривой усмешкой повторил балованный любимец, часто получавший «собственноручные мемории» от гиганта-царя, — ин ладно... Узнаешь его руку, какова она легка во гневе...

И слегка нахмурясь, временщик полуотвернулся от Гагарина, заинтересовавшись рассказом графа Строганова, который сейчас передавал самые гнусные подробности своего последнего похождения. Но через минуту Меншиков повернул голову к князю и не громко сказал ему через плечо:

— Слышь, князенька... и то на тебя новая реквизация готовится... По военным подрядам проруха...

— Какая ещё проруха? Никоторой и быть не могло... Знаю я: просто главному интенданту военному досадно, что я более его самого поставляю на войска... вот он, прохвост... мошенник...

— Не горячись, князенька... Этим не поможешь... Вспомни, давно ль пеню семьдесят тысяч серебрецом уплатил?.. И ещё уплатишь...

— И уплачу... и уплачу... Мне что? Плевать! — совсем багровея и приходя в раздражение, фыркая в усы, бормотал толстяк-князь. — Эти тысячи мне что? Ничего! От пыли да сору только сундуки свои поочистил... Вот он и весь штраф-то!.. А капитану, вестимо, денег и на удачную войну не хватало... А тут, как прищемил хвост да фалды...

— Ну, ну, потише! — сразу понижая голос и взглядом останавливая приятеля не меньше, чем словами, внушительно шепнул Меншиков. — И то, слышь, звонят, что ты царевичу первый друг стал, на его сторону перемётываешься... От сего всякие и напасти на тебя пошли, коли истину сказать! — почти на ухо уже закончил он, склонясь к Гагарину.