Лев Жданов - Том 3. Во дни смуты. Былые дни Сибири

— Где же энто: с е м ь! — угрюмо отозвался князь Андрей Трубецкой. — Иван Романов-Юрьин потянул племянникову руку, вестимо дело… Он — за Михаила! И Шереметев, родич ихний, старый смутьян, от нас откинуться норовит… Туды перешел! А може, Бог весть… Не то себя на трон ведет… не то — отрока Романова!.. Шереметев с Филаретом — большие, стародавние дружки! Еще бы ничего, кабы братан мой!.. Казаки все за ним, за князем Димитрием… Я толковал было с им…

— Он сам хочет, я слыхал! — осторожно заметил Грамматин. — Сам идет в цари. Таборы-то казацкие, правда, у нево надежная помога! Столько сабель да пищалей!.. Рать земская поразошлась, поразъехалась! С дворянами и иными, со стрельцами — и то трех тысяч не набрать сей час воинов… А казаков полпята тысяч счетом в руке у князя Димитрия… Может в цари себя ладить!

— И он! — с досадой отозвался Мстиславский. — Вот на! Да сколько же царей на череду теперя будет! Есть из чево выбирать!..

— Да есть к о м у и выбирать! — внушительно заговорил снова дьяк. — Народу тьма, и земских наших, и казаков… Можно иных разбить, поссорить промежду собою… Иных — дарами задарить… Купить людей не трудно! Я служить готов… И поторгуюсь с людьми, которы позначнее, повиднее… И… силки поставлю, где можно… Слуга боярский, бью челом!..

— Без барышку не останешься, приятель! Ты — нам… а мы — тебе!.. — сказал Шуйский.

И тихо, быстро шепнул стоящему близко дьяку:

— Ко мне загляни попозднее!

— Не поскупимся на услугу другу! — откликнулся и Воротынский. И когда Грамматин, подойдя поближе, стал ему кланяться на милостивом слове, князь тоже шепнул ему:

— Ко мне бы ты по ночи завернул!..

— С Авраамием бы Палицыным надо нам дело починать! — громко заговорил довольный, сияющий от ожидаемой прибыли, хитрый дьяк. — Он — инок куды речистый! Господь послал ему великий дар! И верно служит отец честной тому…

— Кто даст ему поболе! — отозвался, молчавший до тех пор, тоже правитель бывший, Лыков. — Слыхали мы про Авраамия…

— Н-н-ну… не скажу того! — возразил дьяк. — Видал я, в ину пору загорится у него душа… так он и доброго не мало натворит, по чистой совести, без купли, без обману. На похвалу он больно лаком… Любит, штобы хорошая молва о нем широко неслася! Вот… на этом его и можно изловить всего скорее!.. Ну, а тогда он послужит хорошо! Его любит народ кругом!

— Ты прав! — отозвался Шуйский, подзывая знаком дьяка. — Уж, я смекаю, как с ним нам быть!.. А ты, дьяк, слышь, гляди…

И князь-боярин стал что-то шептать Грамматину.

— Эх, дал бы только нам Господь удачу, кому-либо из наших, все едино! Тогда мы покажем энтим… выскочкам, холопам недавним… мужичью московскому, как перед нами, потомками прямыми ихних старых князей и государей, им величаться можно али нет!.. Уж мы потешимся тогда!.. Поотведем душеньку над…

— Потише, слышь! — удержал товарища Лыков. — Не дома ты, не в своей опочивальне! Да, чай, и в дому теперя предателей найти немудрено! Теперь помалкивай…

Шуйский между тем, проводив Грамматина, который вернулся в палаты, обратился к товарищам:

— Ну-к што ж, князья-бояре! Несолоно хлебали — и по домам теперь пора ко щам! Спасибо, што домой-то отпустили нас без «провожатых»… Ха-ха-ха!.. А я, признаться, того боялся, как ехал во дворец…

Воротынский приосанился, даже руку на меч положил при этих словах.

— Посмеют ли!.. Да ежели бы… Тогда, гляди, и камни возопиют… Нет! Мы свое спокойно дело проведем! Не захотят взять Владислава в цари, так кто-либонь из нас быть должен государем! Вот поглядите! Пусть собор сберется только… и мы…

— Да! Мы уж помутить сумеем в добрый час! — улыбаясь, закончил Шуйский речь приятеля. — А теперя ходу, други любезные…

Только собрались приятели оставить площадку, как на ней появился думный дьяк Лихачов, «печатник» царский, то есть канцлер государственный. За ним шел Пимен Семеныч Захарьин и человек десять иноземной стражи в полном вооружении, с заряженными мушкетами.

— Повременить прошу, бояре-князья! — обратился Лихачов к группе бывших правителей. — Указ есть, до ваших честей касаемый…

Предчувствуя недоброе, застыли на местах князья.

А Лихачов своим привычным к думскому покладу, ровным, четким голосом заговорил:

— Бояре-князья, Андрей Васильевич Трубецкой, Федор Иванович Мстиславский, Андрей Васильевич Голицын, Иван Михайлыч Воротынский да Василей Михайлович Лыкин. Боярин-вождь, князь Димитрий Михайлович Пожарский с товарищи приговорили: по разным городам вас развести, отдать за приставы впредь до разбора и суда алибо, как советом всей Земли и рати будет тамо уже порешено над вами.

Переглянулись князья, огляделись кругом, словно ожидая со стороны толпы сочувствия и помощи. Но близко стоящие люди молчали, с любопытством наблюдая, что происходит. А подальше слышались далеко не сочувственные возгласы:

— Добро! Ништо!.. Как скоро спесь-то посбили… Пришел черед и боярам-насильникам, предателям отчет давать…

Подняв головы, гордо двинулись вперед опальные князья, окруженные стражей, и скрылись за поворотом. А им вслед неслись уже громкие насмешки и глумливые крики:

— И тута без бою сдалися отважные стратиги наши!

— Они привышны трусу праздновать, толстопузые!.. Кто ни приди да зыкни, — наши воеводы и хвост поджали, в подворотню идут молчком, ровно псы побитые!..

— Ай да князья честные… Последыши великокняжецкие!..

— Охо-хо-хо! — скорбно покачивая головой, снова запричитал Шуйский и обратился ласково к Лихачову:

— А слышь-ко, Федя, дружок… Ты там, тово… маненько не обчелся?.. Аль про меня не писано стоит в указе твоем… Асеньки?..

— Нет, благодетель, про тебя — ни словечушка… — с поклоном отозвался Лихачов. — Авось потом, погодя немного и до тебя дойдет… Коли уж так тебе завидно, князь-господин!..

— Шутник ты, вижу, Федя!.. Хе-хе-хе!.. — раскатился довольным смешком Шуйский. — Я не завистлив! Лучче уж домой потороплюся. Пусть про меня покудова и вовсе позабыли бы! Не осержуся, право! А ты, дружок, не напоминай за старую дружбу, за хлеб, за соль… Прощай, дружок…

И Шуйский быстро двинулся с крыльца к колымажным воротам, где ждала его каптанка, чтоб отвезти домой.

Лихачов в это время примостился у балюстрады крыльца, разложил тут кусок хартии, приготовил походный письменный прибор, так называемый «каламарь», от греческого слова к а л а м о с, тростник, которым писали в древние года. Сняв теплые рукавицы и похлопывая руками, он полез за пазуху за «воротными часами», висящими на цепочке.

— Кажись, по солнцу глядя, — пора и на «перебранку» люд честной созывать! — проговорил он, поглядел на часы и снова спрятал их, бормоча: — Так и есть! Самое время! Гей, колоти в казан! — крикнул он стрельцу, который сидел на крыльце у большого широкого барабана с круглым дном, установленного на особой подставке близ широкой балюстрады крыльца. — «Дери козу», служивый!.. Знак подавай пищальникам!.. Пущай пищаль бабахнет, сзовет народ! А то маловато людей сошлося, как видно! — приказал Лихачов, приглядываясь к людям, стоящим за цепью часовых.