Константин Тарасов - Три жизни княгини Рогнеды

Распахнулась входная дверь, быстро вошел Владимир с обнаженным мечом. За ним стояли, светя факелами, двое кметов. Рогнеда поднялась, Неожиданно Изяслав выступил вперед и сказал отцу:

— Убей прежде меня, отче, не хочу видеть смерти матери.

Князь долго смотрел на сына, и злая его решимость остужалась перед искренностью детского чувства. Он тяжело и покорно вздохнул.

— Все мы жестоки, — сказал он с горечью и как бы оправдываясь.

— Не всегда по своей воле. Вырастешь — поймешь.

Он глянул с укором на Рогнеду, повернулся и ушел. Прошумел криками двор, заржали кони, заскрипели ворота, и послышался топот отъезжающего отряда.

Рогнеда обняла сына: «Сынок мой, сынок мой милый, спаситель ты мой!» Появилась Рута; ничего не говоря, она сняла окровавленную постель, достала из сундука свежую. Изяслав не хотел идти спать. «Я боюсь, мама, — просил он. — Я хочу с тобой». Он лег на Владимирово место и быстро уснул, держа руку Рогнеды.

— Что же будет теперь, княгиня? — спросила Рута.

— Что будет, то и будет, — отвечала Рогнеда. — Хуже, чем было, не станет.

— Не забудет князь, — Рута кивнула на постель. — Не пойдет по- старому.

— Лучше помереть, чем по-старому, — сказала Рогнеда.

Прошло два дня; Рогнеда провела их, как раньше — в саду, под вишнею, под веселую суету детей. Неведенье судьбы теперь не беспокоило ее; она готова была принять любую перемену. Даже мысль о казни, которой опять может пожелать Владимир, теперь ее не пугала. Еще он мог бросить ее в поруб, но и одиночество в земляной тюрьме сейчас казалось ей нестрашным. Свою судьбу она проверила его судьбою: он будет жить, и потому ее судьба не могла стать счастливее — чего же бояться? Дело сделано, назад хода нет, тем более что ее остерегали — старые полочанские богини подали ей знак отказаться от покушения; они всегда приходили перед неудачей; если они возникают — значит, дело не удастся и последует беда. Они знали, что Владимир отделается легкой раной; она не послушалась, это ее вина, ее поражение, и теперь надо держаться с честью. То, что зависело от нее, она сделала, впредь совесть не будет прижигать ее за страх, нерешительность, постыдное согласие на ложь. Да, жаль, не смогла убить его, за него боги, но кинжальным ударом она разбила ложь, и кровь Владимира смыла с нее позор семилетнего подчинения. Князь знает, что милости она не попросит, и потому как он придумает, так и сделается. Что волноваться о том, что от нас не зависит?

На третий день в полдень появился близкий Владимиров боярин по прозвищу Бедевей. По серьезности его взгляда, степенности поклона, многозначительности молчания Рогнеда поняла, что он привез решение, и в решении этим сокрыта злая хитрость. Знаменательной была уже и присылка к ней именно Бедевея — одного из новгородцев, которые находились в избе на полоцком детинце, когда насиловал ее Владимир и резали князя Рогволода и его семью; может, сам Бедевей и бил ножом в сердце ее мать или братьев. С него станется: под стать дали ему прозвище — рысак, настоящий рысак этот Бедевей, под шпорами и кнутом куда хочешь поскачет. И рожа у него сплюснута с боков и вытянута вниз, как у лошади, и волосы висят наподобие неподстриженной гривы, и в глазах конское ожиданье хозяйского окрика и готовность лягнуть копытом.

— Что, Бедевей? — подогнала его Рогнеда. — Сразу можешь сказать, не в гости же прибыл.

— Можно и сразу, если не терпится, — согласился боярин. — Дается Изяславу город, и будешь в нем жить вместе с сыном. Прочие дети тут останутся, при отце. Завтра утром отъедете.

— Куда? — спросила Рогнеда.

— Далеко, княгиня, — улыбнулся Бедевей. — На дреговичские межи, есть там город Менск, речка Свислочь, а точнее не скажу — сам там не был. приедем, увидим, узнаем.

— Скажи, Бедевей, — наклонилась к нему Рогнеда. — Владимир сам так решил или Добрыня советовал?

— Все бояре решали, — сказал Бедевей и поглядел на Рогнеду с сожалением. — Да и не все ль тебе равно, — добавил он, и еще добавил, поглуше, словно открывая тайну: — Могло и хуже быть. Ты порадуйся.

Рогнеда промолчала. Боярин посидел минуту, не нашел, что сказать, и отбыл.

Одна ночь давалась ей на прощанье с детьми, а с завтрашнего дня — вечное разлучение. Так оценил Владимир свою кровь, такую брал за нее плату: хотела оставить их без отца, без себя — тому и быть, не слушать им более материнский голос… Эту последнюю киевскую ночь Рогнеда просидела возле детей. Спали, положив щечки на кулачок, ее девочки Предслава и Прямислава; на отцовский лад раскидывая руки, лежали на широкой лавке ее сыновья Изяслав, Ярослав, Всеволод, и она ненасытно ласкала их, вбирая в память их лица, их дыханье, вспоминала рожденье каждого, жадные губы у груди, их первые песенки, первые шаги и первые их вопросы, их любовь к ней и веру в нее, которые неминуемо загасит эта вечная разлука.

Пришло утро, в деревне хрипло и безжалостно загорланили петухи, двор проснулся. Люди под присмотром Руты собрали и вынесли сундуки. Сели за последний завтрак — она, дети, дворня, стража. Кто-то несмело сказал про вино, Рогнеда согласно кивнула. Появился и поплыл из рук в руки ковш; все выпили, ничего не сказав. «Как на тризне, — подумала Рогнеда. — Тризна и есть: мои дети мать свою хоронят. Все прочие это знают, потому и молчат». Не успели поесть, как прибыл Бедевей с четырьмя подводами. Вот и грянуло самое злое испытание — расцеловать в последний раз деток, сказать им, глуша слезы и крик, что едет в дальнюю поездку, пусть они ее ждут, она вернется, привезет им желанные гостинцы: ну, что вы хотите? — Ярославу птицу, Всеволоду нож, Предславе шкатулочку, а Прямислава, не умея говорить, ничего не назвала. Ничего ей еще не хотелось другого, кроме ласковых глаз матери. И так сильна была их вера в неразлучность с нею, что не поняли они своего начавшегося горя, не пролили слез, а Изяслав ничего не сказал братьям и сестрам, гордый своей избранностью для далекого путешествия…

Рогнеда с сыном и Рута поклонились бывшему своему пристанищу, речке Лыбедь, людям, с которыми прожили обок семь лет, и покатил маленький их обоз под началом молчаливого Бедевея и с десятком охраны по пыльной дороге к днепровской пристани. Здесь пересели они в ладьи, и скоро скрылся из глаз город плена и муки, стольный град всей Руси Киев.

Неспешно, с долгими ночными стоянками совершалось их плаванье по Днепру, потом по Березине, по излучинам и петлям суживающейся Свислочи до впадения в нее мелкой Немиги, где стоял город Менск. Здесь заночевали, а утром подводами потянулись средь болот по зыбкой часто дороге в некое близкое место, которое князь Владимир подарил сыну в личное владение. К закату дня добрались до своей цели; текла здесь та же Свислочь, стоял на берегу насыпной холм, на нем — небольшой детинец, а вокруг теснился в сотню дворов посад — вот где предстояло жить сосланной Рогнеде. Подводы въехали на детинец, скарб занесли в пятистенную избу с истопкой и каморами, и Рута начала устройство. Скоро затопилась печь, пополз над избою дым, стали накрывать стол, чтобы отпраздновать начальный час жизни в затерянном среди болот на кривичско-дреговичском сумежье городе княжича Изяслава.