Константин Тарасов - Три жизни княгини Рогнеды

Мал Изяславль, да свой, и Рогнеда быстро привыкла к простой жизни сыновнего удела. Однообразно тянулись здесь дни, но с полоцкого времени не испытывала Рогнеда такого спокойствия на душе, как в тесном заславском доме. Даже утренний крик петухов, в Киеве возвещавший новый день тоски и мучения, здесь доставлял веселую бодрость. Обняв спящего Изяслава, она слушала долгую петушиную перекличку, отмечая удачливых и неумелых певцов. И в их племени были свои удальцы, свои голосистые князья с правом на первый крик, и разная мелочь, навроде Бедевея, повторявшая песню скучными голосами, были и вовсе изгои, которые заявляли о себе, когда все прочие, выкричавшись, затихали. Это подобие человеческим отношениям забавляло Рогнеду. Когда разрезало немоту ночи первое кукареканье, она говорила себе: «Вот князь Владимир запел!» Второй крикун назывался у нее Добрынею, а уж весь хор был «боярством», «дружиною», «кметами», «гридями». «Боярство загорланило!» — говорила Рогнеда и поднималась. Себя она относила к замолкшим людям. Чего кричать, если все сказано. Как-то она спросила у стражника Рудого, есть ли в городе петухи, которые совсем не поют. Рудый удивился странности вопроса и пообещал узнать. Узнал — есть немой кур в Заславле, перестал же петь после драки с соседским петухом. Рогнеда попросила показать ей молчаливую редкость. Догадлив оказался Рудый: когда пришли на нужный двор, хозяйка уже знала о возможном приходе княгини, и огненной масти петух стоял готовый для осмотра на короткой привязи. «Вот он, княгинюшка, — только не кричит, хоть ты его зарежь!» — «Пусть живет, — улыбнулась Рогнеда и добавила, к удивлению бабы: — Может, он прав!»

С того похода безымянный в жителях город стал открываться, появились знакомые лица, с которыми повелись мелкие дела. Притерлось помалу начальное любопытство, острое внимание в глазах, встретившее Рогнеду по приезде. Да и как могло не дивиться считанное жительство свислочского поселенья: часто ли доводилось им видеть князя Владимира, его жену, его деток? Большинство только имена их слышало в разговорах — и вдруг поселяют к ним его сына и бывшую полоцкую княжну, о которой передаются точнейшие сведения, что ночью исколола мужа ножом и чуть не истек после того великий князь кровью насмерть. Разные, разумеется, сложились суждения об этом поступке: бабы сочувствовали Рогнеде — все-таки четверых деток отнял князь, нелегко переживать утрату; мужики, наоборот, порицали князеву мягкость — следовало, по их мысли, казнить такую змею, этак каждая бешеная начнет колоть ножом мужа, когда беспечно спишь в родной хате. Но даже слабенькой тени бешенства не улавливали в княгине наблюдательные глаза; посветлело ее лицо в Заслале, понравилось ей в этом затерянном болотном углу, а тоска о своих сиротках отзывалась доброжелательностью ко всем встречным детям.

Неприятностью был пригляд, установленный заславским тиуном. Видимо, получил тиун Середа соответствующий указ через Бедевея не допустить тайного бегства княгини; посему ходили за Рогнедой в очередь два стражника. Как тени, следовали они вместе с Рогнедой в лес и на луг за мятой, и в прогулках ее вдоль Свислочи обязательно брела позади шагах в сорока опоясанная мечом, с луком через плечо немая ответственная фигура. Но по глупости или из злобы дали такой указ — куда бежать? И зачем? Где будет лучше? Рогнеда все же спросила у тиуна зачем присмотр? зачем ей человека с собой тягать, как пса на веревке? Середа побегал глазами, но ответил с бойкостью, что присмотра нет, а есть охрана, чтобы кто лихой не напал и не обидел княжича или жену князя Владимира; если обидят ее — ему голову снесут. Но и стражу свою легко терпела Рогнеда, тем более что усердствовал в наблюдении один стражник по прозвищу Сыч, а Рудый вел себя как слуга. Охота Сычу глядеть — пусть глядит, решила Рогнеда, приняв неизбежное зло; даже и веселее, хоть есть с кем в прятки сыграть: затаиться в кустах и следить сквозь листья, как здоровенный детина носится кругами: загоняя себя в отчаяние. Могла и похуже окончиться ночная киевская неудача; даже удивляло ее в иные минуты, что так легко отпустил ей вину Владимир. Уже позже пришла ясность, что не мог он обойтись с нею иначе: казнить мать пятерых своих детей — не много бы он получил славы в глазах дружины и воинства. И без ее крови руки в крови. А сейчас всем хорошо; и ему нет заботы, и она вроде как наказана — сидеть ей на болотном острове и утешаться тем, что жива. Но мог и старшего сына отнять — кто воспротивился бы? Однако сослал вдвоем, оставил ей Изяслава для утешения тоскливого одиночества. Или же потому оставил, что разлюбил Изяслава за защиту, убрал с глаз долой, чтобы не было возле него укоряющего свидетеля? Да, стыдно, верно, стыдно ему, неловко перед сыном, что показался в образе палача — меч, походни, в глазах волчья злоба. И кого пришел убивать собственными руками? Не печенежского хана, который пьет вино из отцовского черепа; не родного брата, закрывшего путь к власти; нет, не этих, которые могут обороняться, — нес он меч на безоружную слабую бабу, свою жену, мать своих детей. Да, не подвиг, не захочется держать его в памяти…

Но в иные вечера, в грустное сумеречное время, когда поднимались над болотами вокруг Заславля, закрывая весь свет, белесые густые туманы, казалось Рогнеде, что любил ее; трясся, лихорадило его гневом, а нож не поднял. И меч принес не для казни — для испуга. И пошел за мечом нарочно — дал время закрыться детьми. И зачем было ходить искать меч — свой висел на поясе. Было бы желание — ткнул бы, не медля, и всех дел, не все ль равно: нагая, одетая, мечом, ножом — если хочешь убить. Да, наверно, любил? Или нет, не любил? Нет, не любил — жалел; знал, что несчастная, и жалел. Вот и сына ей отжалел. Спасибо ему и за это; Заславль — не поруб, и здесь люди живут.

Оживала в Заславле и Рута; вроде бы и судьба ее обещала измениться — стал поглядывать на нее Рудый, но не с тою короткою жадностью похоти, как киевская их стража. У него с полгода назад умерла жена, и трое детей сидели в избе под надзором старой бабки, — требовалась Рудому хозяйка. Добр и ласков был его взгляд, поднимал он Руту к счастливой надежде. Поросло быльем давнее разрушенное счастье, и захотелось ей, чтобы замела жизнь следы потерь и многолетнего одиночества. Скоро она открылась княгине, что зовет ее Рудый в жены; не обидится ли Рогнеда, если она пойдет? «Порадуюсь, — ответила Рогнеда. — Что же тебе со мною вековать? Сладилось — женитесь!». С Рогнеды эта удача подруги сняла вину перед ней; даже некое оправдание своего удара Владимиру увидела она в Рутином замужестве: не возьми она нож — так и тянулась бы неизменной скукой их жизнь в киевском предместье.