Алексей Солоницын - Взыскание погибших

Но инженер Ипатьев не мог догадаться о том, что неведомые ему силы выбрали его особняк еще и по другой, мистической, причине.

— Что сейчас делает семейство? — спросил гость, шагая вверх по Вознесенскому переулку к дому.

— Все в своих комнатах, не беспокойтесь.

— Проследите, чтобы никто не смел высунуться. Меня не должны видеть.

— Можете не беспокоиться, охрана строго предупреждена.

У входа в калитку дома, обнесенного двойным глухим забором, помещалась сторожевая будка. Из нее, едва увидев Юровского со спутником, тотчас вышел начальник охраны Павел Медведев. Он был в картузе, гимнастерке, на ремне висела граната. Гость отметил, что охранник физически крепок — рубашка облегала развитые плечи и грудь, живот плоский. По профессии Медведев был сапожником. С начала войны, чтобы не попасть на фронт, устроился на оборонный завод. Все же воевать, как большевику, пришлось — с отрядами атамана Дутова. Вернувшись домой, он пошел работать в охрану — знал, что будут хорошо платить. Именно он, Пашка, донес чекистам на Авдеева. Это был хороший повод для полной замены внутренней охраны, караулов и главное — коменданта, потому что Авдеев не годился для завершения операции. Комендантом назначили Юровского, начальником охраны — Медведева, так как он хорошо себя проявил.

— Ну что, Павел? — спросил Юровский.

— Все в порядке, товарищ Яков. Пройдем по постам? — и, открыв дверь калитки, он пропустил вперед себя гостя и Юровского.

Посты были при входе в дом со стороны двора и со стороны улицы. Медведев показал, где установлены пулеметы, комнаты охранников на нижнем этаже. Дверь на лестницу верхнего этажа выходила во двор. Такая же дверь в другом конце дома вела на лестницу нижнего этажа. По ней гость спустился вниз, в нужную комнату нижнего этажа, осмотрелся. Пол деревянный, выкрашенный желтой краской, стены оклеены обоями. Потолок сводчатый, лежит на двух арках. Хорошая комната, примерно четыре на пять метров. И окно одно, забранное решеткой, и одна стена, напротив входной двери, действительно деревянная, а остальные каменные. Все хорошо. Гость перестал трогать и простукивать стены, вышел, кивнув.

Посмотрел и соседнюю комнату, где размещалась охрана. Увидев его, охранники встали. Он кивнул им. Комната охранников размером была такая же, как и та, пустая, где предстояло провести дело. «Все нормально. Главное, чтобы эти, на втором этаже, ни о чем не догадались. Поэтому надо скорее уходить». Снова кивнув и не сказав ни слова, гость вышел из дома. Проходя через двор, он бросил взгляд на окна второго этажа. Они были закрыты, а стекла замазаны белой краской. «И это правильно и хорошо».

— До урочища ехать верст десять-двенадцать, — сказал Юровский. — Так что команда вернется к обеду.

— Погоди, Янкель, не торопись, — сказал гость.

Они шли вдоль забора, огораживающего Ипатьевский дом, и человек, так напоминавший раввина, замедлил шаги.

— Мне необходимо сказать тебе важную вещь. По нашему закону тела убитых должны быть выброшены на помойку, а не захоронены. Поэтому ты прикажешь Ермакову выкинуть тела в шахту. И все. А потом, когда мы приедем туда, то по закону предадим тела огню. Это будет жертвенник, ты меня понял?

Юровский напрягся, хмуря свой начальственный лоб.

— Я понял, — ответил он. — Ермаков ничего не поймет. Он раб, который всего лишь выполняет наш приказ.

— Но потом за дело возьмешься ты. Как фельдшер, ты сделаешь вот что…

Гость привлек Янкеля к себе и зашептал ему на ухо команду. Потом резко отстранился, пристально глядя в глаза Юровскому:

— Ты к этому готов?

— Может быть, Шая, а не я? — Янкель был бледен, лицо его стало мучного цвета.

— Ты фельдшер, а Шая — зубной техник!

— Но я… Никогда прежде… Послушайте, Ермаков делал это прежде.

— Ермаков… Хорошо, посмотришь по обстановке.

Юровский кивнул. Он снова чувствовал себя мальчишкой, которым распоряжается ребе из еврейской школы «Талматейро» при синагоге.

16 июля 1918 года. День

Она записала в своем дневнике: «Как счастлив дом, где все — дети и родители, без единого исключения, — вместе верят в Бога. В таком доме царит радость товарищества. Такой дом — как преддверие Неба. В нем никогда не может быть отчуждения».

Записи государыни были совсем иными, чем у государя. Она записывала лишь то, что ей казалось особенно важным. Ей надо было записать мысль, чтобы потом к ней вернуться. И, может быть, поделиться с мужем, детьми.

Если ей попадалось какое-то изречение из творений святых отцов, духовных писателей, которые выражали то, о чем она думала, или то, что было для нее открытием, она обязательно вносила это изречение в свой дневник.

Не сразу она научилась отличать красивые образные выражения от тех, которые, не имея внешнего блеска, содержали в себе подлинную глубину. Это пришло с годами, когда внешняя излишняя впечатлительность сменилась зрелым размышлением, мудростью.

Про себя государыня никогда не думала, что она «мудрая». Когда про нее писали, что она «лезет управлять государством», что царь — «подкаблучник» и запутался потому, что выполняет ее «дурацкие советы», она не ожесточалась сердцем, лишь снова возвращалась к той своей мысли, что в доме, где все без исключения верят в Бога, царит радость товарищества. Ведь ее письма в Ставку к мужу были лишь советами родному человеку, а решения он всегда принимал сам. Они не знали и сейчас не знают высоты его духа. Они не понимают и не поняли до сих пор (Керенский, наверное, понял, когда начали свирепствовать большевики), что значит стремиться поступать в согласии с совестью и верой, как поступал государь. Они-то думают, что обманули его, как мальчишку, обвели вокруг пальца, не верят, что политик может быть нравственным человеком. А именно он и доказал, что это может быть так — только вера должна двигать поступками. Она и сама поняла это с годами, когда сумела осмыслить многое в характере мужа. И разобралась в его отношении к ней самой.

Государыня закрыла дневник и положила его в ящик небольшого бюро. У этого ящика и ключ есть, да что толку. Юровский уже лазил в него, читал ее дневник. Пусть.

Для него ее записи — китайская грамота. Он не просто невежественный человек, а невежа, убежденный в своей абсолютной правоте. Такие люди особенно страшны как раз тем, что их невозможно сдвинуть с точки их убеждений. Они считают, что истина у них вроде кошелька с деньгами, который лежит в кармане.

Государыня перекрестилась перед Феодоровской иконой Божией Матери. Она всегда была рядом, как и молитвослов, «Лествица», «Книга о терпении скорбей».

Икона дома Романовых — Феодоровская. Именно Феодоровской в 1613 году благословили на царство первого из Романовых — шестнадцатилетнего Михаила Феодоровича. Это произошло в Ипатьевском монастыре, в Костроме.