Алексей Солоницын - Взыскание погибших

Владимир невольно посмотрел на то место, куда стукнул Тимофей, и вспомнил, как радовался, когда впервые вошел в эту палату, где закончили работу мастера. Пол белый, стены изукрашены росписью, в окнах цветные стекла из Корсуни — весь терем княжеский был не хуже, чем дворцы греков. И все тогда радовало глаз и веселило сердце.

Отчего же теперь томится душа? Отчего даже вражье нападение не обжигает кровь, не сжимает пальцы в кулак, как это всегда было раньше?

«Это хворь во мне», — подумал Владимир.

— Не впервой нам печенегов бить, — сказал он, стараясь придать словам привычную силу. — И на этот раз побьем, коли не будем мешкать.

— Нынче и ополчимся, ты только прикажи! — сразу же откликнулся Блуд, в последнее время боявшийся, как бы Владимир не заменил его кем-либо из тех, кто помоложе.

Вот они, рядом стоят, в затылок дышат — Ян по прозвищу Кожемяка, Александр, за храбрость отмеченный золотой гривной, варяг Рагнар. У каждого из них рука такая же страшная, как у Блуда. А может, еще страшней.

— Веди нас, князь, — твердым голосом сказал Кожемяка, прославивший себя как раз на реке Трубеж, в схватке с печенежским богатырем.

Владимир хотел встать и призвать к походу, но что-то стиснуло грудь, и на щеки его как будто упал пепел.

Борис, сын Владимира, быстро шагнул к отцу и протянул руку. Владимир схватил ее. Рядом стоял митрополит Иоанн. У него, как и у Бориса, в глазах вспыхнул неподдельный страх.

Борис чувствовал, что отец держит его руку цепко, сдавливая ее все сильнее. Пепел на щеках постепенно исчезал. Владимир встал, и глаза его сузились.

— Ты, Борис, поведешь дружину, — сказал он, как бы выталкивая из себя слова. — А ты, Блуд, будешь рядом, и меч твой будет Борису защитой. И вы, други мои, не посрамите князя своего и землю Русскую!

— С нами Спаситель, — митрополит перекрестил Бориса, а сам не сводил глаз с Владимира и видел капли пота на лбу князя, которые выступили из-под парчовой шапки с бобровой опушкой.

— И мы ополчимся, — сказал Тимофей. — Хочешь — тысячу воинов выставим, хочешь — две.

— Пусть две дружины градские будут, — сказал Владимир. — Одну под свое крыло возьмешь ты, Кожемяка, вторую — ты, Александр. А когда час сечи придет, ты, Рагнар, своих варягов поставишь.

Рагнар, гордившийся тем, что Владимир всегда ставил варягов на самом главном месте битвы, улыбнулся, довольный.

— Варяги тебе приносили победу, — сказал он, — и теперь принесут.

Его светлые волосы опускались на плечи, безбородое лицо было покрыто легким загаром, глаза голубые, будто промытые холодной северной водой. Ни за что не поверишь, что этот статный, узкий в талии и не столь широкий в плечах воин может ударом меча разрубить врага до седла. Но Владимир своими глазами видел, как Рагнар делает это — и не только в начале битвы.

— Перед походом помолимся! — сказал митрополит.

Владимир кивнул и первым пошел вперед.

— Отец, — хотел остановить его Борис, но Владимир поднял руку и направился к двери, которая вела на галерею терема.

Оттуда спускалась лестница на княжий двор, и по ней Владимир шел, уже не опираясь на руку Бориса, а твердо, и щурился, глядя на яркое летнее солнце.

От княжеского терема к храму они прошли через площадь, где раньше было требище ( древний славяно-русский жертвенный алтарь языческих обрядов в виде возвышенности, постамента или камня ) и стояли идолища, и главный среди них — Перун с серебряной головой и золотыми усами. Теперь стоят мраморные колонны и на них греческие статуи, и четверка медных коней, которой правит воин, чем-то похожий на Рагнара. Солнце золотит его сильное тело, вспыхивает на крупах коней, и они, как живые, летят вперед.

Все эти статуи Владимир привез в Киев из Корсуни, привез и мастеров, которые вместе с русскими сложили белый храм — вот он стоит, прекрасный и высокий.

Биричи ( глашатаи ) уже скакали по Киеву, и их зычные голоса раздавались и на Горе, и на окраинах города, где жил ремесленный люд. В это время Владимир опускался в храме на колени, а церковный служка подкладывал под них бархатную подушечку.

Службу начал митрополит, и его густой голос то нежно обволакивал душу, то мучил ее, взлетая под самый купол. Слова, которые раньше не понимал Владимир, теперь были понятны все, но не успокаивали, а томили сердце.

Рядом стоял Борис, и его тонкий нежный профиль Владимир видел боковым зрением. Видел волнистые волосы, усы и бородку с золотистым отливом, прямой нос и мягкий очерк губ — как у матери.

«Господи, спаси и защити его, — молился Владимир, — кто, как не он, должен быть угоден Тебе? Господи, ты знаешь, я многогрешен, но если что-то сделал по слову и завету Твоему, то воздай мне — защити Бориса. Забираешь меня из мира этого — я не ропщу, значит, пришел мой час. Но вот не будет меня, и станут терзать Бориса и на сече злой, и в доме моем, ибо будут искать стола моего. Укрепи его, дай ему силу. Посмотри, как он хорош и лицом, и душою. Дай ему силы устоять против печенегов, торков, варягов, поляков, греков. Ведь как узнают они, что меня нет, сразу станут испытывать, силен ли русский князь. Дай ему силы устоять и против братьев, ибо они страшны не меньше. Не допусти, чтобы они подняли мечи друг на друга!»

Владимир повернулся к сыну и увидел его темные глаза.

«Что?» — прошептали губы Бориса, и Владимир опять нашел ладонь сына и крепко сжал ее.

Рядом, в боковом приделе, под мраморной плитой покоилась Анна, и всякий раз, приходя в храм, Владимир думал о ней.

Сначала он искал ее руки как греческой царевны, но кесари Василий и Константин отвергли притязания варвара. Тогда он сокрушил Корсунь — Херсонес, как называли этот город греки. Теперь Владимир не просил, а требовал, чтобы кесари отдали ему Анну. Взамен он обещал принять веру греческую, вернуть Корсунь и защитить Царьград от всех, кто посмеет напасть с востока.

И Багрянородные прислали свою сестру Анну, неземное создание, Порфирогениту — рожденную в Порфире, в том самом дворцовом зале, где появляются на свет не люди, а цари и царицы, наперсники Божьи. Так объясняли патрикии ( один из титулов служилой знати ), прибывшие с Анной, от которых шел запах цветов; так объяснял старший среди епископов, в белом, до пят, одеянии с черными крестами. От него пахло чем-то пряным, как и от его слов, а от Владимира пахло вином и победой. Он кивал, слушая епископа, а сам посматривал на Анну, одетую в шелка и бархат, на ее лицо — бледное, с пятнами румянца, с горящими черными глазами, в которых гордость была перемешана с любопытством и страхом. И радость будущей жизни с этой царевной волновала его и жгла.

Но уже тогда, в Корсуни, еще не остынув от опьянения победой, в сердце поселилось чувство, почти незнакомое ему. Женщин он знал без счета, женился пять раз, и что такое жизнь с новой женой, ему было хорошо известно. Женился он по-разному: и ослепленный желанием, переламывая яростное сопротивление, были и такие, кто шел за него с радостью, приходилось жениться и по необходимости. Но все они — и гречанка Мария, и княжна варяжская Олова, и полоцкая княжна Рогнеда, и богемская Мальфрида, и чешская Адиль, — все они не вызывали в нем тех чувств, которые вызвала еще в Корсуни Анна.