Патрик Рамбо - Битва

При слабом свете свечи Анри с любопытством рассматривал фальшивого торговца подзорными трубами. Перед ним стоял мужчина среднего роста, но весьма плотного телосложения, на голове курчавились короткие рыжеватые волосы, высокий лоб прорезали глубокие шрамы. Шульмейстер! О нем слышали все, но тех, кто знал его в лицо, можно было пересчитать по пальцам. Он был шпионом императора и довел искусство маскировки до таких высот, что охотившиеся за ним австрийцы каждый раз оставались ни с чем. Шульмейстер! О нем рассказывали тысячи невероятных историй. Однажды он проник в лагерь эрцгерцога в облике торговца табаком. В другой раз ему удалось выбраться из осажденного города, заняв в гробу место покойника. Утверждали, будто он, выдав себя за немецкого князя, произвел смотр австрийским батальонам и даже принял участие в заседании военного совета, сидя рядом с императором Францем II. Но теперь Наполеон доверил ему должность комиссара венской полиции.

Анри не смог скрыть своего удивления:

— При тех обязанностях, которые возложил на вас его величество, вы еще находите время на маскарад?

— Должен признать: я испытываю слабость к переодеванию, месье Бейль, однако в нем есть свои положительные стороны.

— Зачем вам понадобилось сдавать напрокат подзорные трубы?

— Я слушаю, о чем говорят люди; смотрю, кто чем дышит, одним словом — собираю информацию. Во время войны смута может нанести больше вреда, чем вражеская артиллерия.

— Это вы в мой адрес?

— Ну, что вы, месье Бейль.

— Чем же я обязан вашему визиту? Неужели я такая важная птица? Или вы хотите завербовать меня?

— Не совсем так. Вам известно, что отец барышень Краусс состоит в родстве с эрцгерцогом?

— Вы теряете время, сударь.

— Никогда, месье Бейль.

— Мадемуазель Анна Краусс думает лишь о полковнике Лежоне... — Анри тут же пожалел, что распустил язык, и постарался как-то смягчить свою оплошность. — Мой друг Лежон является адъютантом маршала Бертье.

— Я знаю. Он, как и я, родом из Страсбурга, и прекрасно говорит на языке наших врагов.

— И что с того?

— Ничего...

Шульмейстер взял со стола серую тетрадь, перелистал ее и вслух прочитал: «Из осторожности писать upon myself. Никакой политики». Он закрыл тетрадь и повернулся к Анри.

— Почему из осторожности, месье Бейль?

— Потому что я не хочу, чтобы сведения военного характера стали достоянием тех, кому мой дневник случайно попадет в руки.

— Конечно! — сказал Шульмейстер, просматривая последние строчки, нацарапанные на обороте императорской прокламации. — А кто этот Стапс, поведение которого вы называете странным?

— Один из жильцов этого дома.

Анри пришлось рассказать о том, как он застал молодого человека с мясницким ножом в руках во время странного обряда перед статуэткой.

— Надевайте сюртук, месье Бейль, и проводите меня к комнате этого молодчика.

— В такое позднее время?

— Да.

— Он спит, должно быть.

— Ничего, мы его разбудим.

— Я думаю, у него не все в порядке с головой...

— Возьмите свечу.

Анри подчинился. Он повел Шульмейстера на верхний этаж и показал дверь молодого немца. Полицейский вошел без стука, взял из рук Анри свечу и убедился, что крохотная комнатушка была пуста.

— Ваш Стапс ведет ночной образ жизни? — спросил он.

— Это не мой Стапс, и я за ним не слежу! — огрызнулся Анри.

— Если он заинтриговал вас, то меня тем более.

Статуэтка стояла на своем месте, и они рассмотрели ее во всех деталях. Фигурка изображала Жанну д’Арк в рыцарских доспехах.

— Что бы это значило? — задумчиво пробормотал Шульмейстер. — Жанна д’Арк! Какой в этом смысл?

Дым от пожаров затянул ночное небо, почти полностью скрыв тонкий серпик убывающей луны и искорки звезд. Файоль лежал на траве неподалеку от костра, но сон не шел к нему. Поел он без аппетита, нехотя черпая похлебку из котелка, который делил с Брюнеем и еще двумя кирасирами, потом вытянулся на спине и прикрыл глаза. В общем шуме солдатского лагеря его обостренный слух различал конское ржание, приглушенный разговор, потрескивание поленьев в бивачном костре, звон упавшей на землю кирасы. Файоль размышлял, что случалось с ним не часто. Ему больше подходило действие, он бросался в него с пустой головой, но потом, когда все заканчивалось... Брррр! На войне он испытал все, что можно было: научился одним ударом вгонять саблю в грудь противника; узнал, как трещат сломанные ребра, и как хлещет кровь из раны, если резко вырвать из нее клинок; как избежать взгляда врага, которому только что вспорол живот; как, сражаясь в пешем строю, подрубать сухожилия лошади; как вынести вид друга, разорванного в клочья раскаленным ядром; как защищаться и парировать удары; как проявлять осторожность и как забывать об усталости, чтобы раз за разом мчаться в атаку в кавалерийском строю. Однако смерть генерала не давала ему покоя. Призрак из Байройта взял верх над д’Эспанем, хотя картечная пуля, попавшая ему в сердце, была вполне материальной. Неужели это предопределено свыше — кому жить, а кому умереть? Может ли безбожник поверить в это? И что ждет впереди его, Файоля? Способен ли он изменить свою судьбу? Переживет ли он следующую ночь? И Брюней, что лежит рядом и бормочет во сне? А где сейчас Верзье, в каком он состоянии? Файоль не боялся привидений, но под рукой держал заряженный карабин. На память ему пришла молодая австрийская крестьянка, ставшая жертвой несчастного случая в одном из домов Эсслинга. Он надругался над еще теплым телом, но его приятеля Пакотта той же ночью зарезали партизаны из ополчения, других свидетелей этого грязного дела не было. Какая ерунда, подумал кирасир. Его ремесло — убивать. И владел он им превосходно, убивал ловко и безжалостно, как научили. Несомненно, к этой работе у него был талант. Сколько австрийцев он зарубил за прошедший день? Он не считал. Десять? Тридцать? Больше? Меньше? Это не мешало ему спать, ведь у них не было лиц, но образ девушки никак не давал покоя. Зря он тогда посмотрел ей в глаза, чтоб насладиться ее страхом. Впрочем, ему это было не впервой. И доставляло удовольствие. Его возбуждал чужой страх, предшествующий неизбежной смерти. Вот это силища! Файоль почувствовал ее на себе в базилике Пилар перед лицом разъяренного монаха с кинжалом в руке. Тогда он отделался глубокой резаной раной. Истекая кровью, ему удалось задушить священника. Его грубый шерстяной плащ Файоль забрал себе, чтобы пошить из него шинель, а труп бросил в Эбру, в водах которой медленно плыли сотни убитых испанцев. Девчонка из Эсслинга осталась лежать на кровати. Нашли ее или нет? Может, на тело наткнулся какой-нибудь стрелок, искавший место для засады? А, может, никто. Скорее всего, дом сгорел при пожаре. Конечно, следовало бы похоронить ее по-человечески, и эта мысль угнетала Файоля. Он видел перед собой ее искаженное лицо: испуганный взгляд вдруг становился угрожающим, и ему никак не удавалось избавиться от страшного образа.