Кондратий Татаришвили - Мамлюк

— Пусть господь бог накажет меня грешную за то, что мы дерзнули пригласить тебя, батоно, — снова начала оправдываться Мзеха.

Мурзакан еще раз поблагодарил хозяев, закинул ружье за спину, вскочил на коня и уехал.

Мзеха с Хвичо, присоединившись к женщинам, приносившим в поле обед, в сопровождении охраны двинулись обратно в село.

— Хвичо, будь осторожен, — поучал мальчика Гиго, — один не выгоняй коз на пастбище и не отходи далеко от дома. Около пустоши Беко — высокая бузина, там корма на полсотни коз хватит… Не будь озорником и не разоряй птичьих гнезд.

— Будь умницей, сынок, моя радость! — напутствовал мальчика и отец.

Пообедав, Тагуи и его сыновья вздремнули в тени шелковицы. Но едва солнце начало садиться, они быстро встали и вновь принялись за работу.

Наступила предвечерняя пора. На зеленую волнующуюся ниву глядело бирюзовое небо. Нигде не было видно ни облачка. Воздух, казалось, застыл — не ощущалось ни малейшего дуновения ветерка.

— Ну и чертовская жара! Того и гляди задохнешься. За хороший прохладный ветер стоило бы отдать тысячу марчили! [10] Марчили — грузинская серебряная монета. — мечтал вслух младший брат, Малхаз.

— Действительно, сегодня душный день! — согласился Гиго.

— Да, дети мои, жара нынче страшная, — подтвердил старик. — Правда, для нас это мучительно, но зато для урожая бесценно. Даже господь бог бессилен угодить всем! Что приятно нам, то может повредить урожаю, а что полезно урожаю, неприятно нам.

— Эх! Ничего не поделаешь, — вырвалось у Гиго, — терпели раньше, потерпим и теперь. Иначе нечего будет жевать. Ну, братец! — крикнул он Малхазу и взмахнул мотыгой.

Малхаз последовал его примеру. Не отставал от молодых и старик. Вновь послышался мерный звон мотыг.

— Закончим как-нибудь эту полосу, сынки, а уж после отдохнем. Изводить себя тоже не годится, — сказал Тагуи.

— Жару-то я перетерплю, но сегодня мне что-то нездоровится: все тело ломит, словно меня поколотили, — пожаловался Гиго.

— Лежал, должно быть, неловко на твердых комьях, да так и уснул, — объяснил старик.

— Нет. Мне не по себе с утра, чувствую какую-то тяжесть во всем теле. Боюсь, опять начнет трепать лихорадка…

— Тише, тише! — прервал брата Малхаз. Он прекратил работу, оперся о мотыгу и стал прислушиваться.

— Что, сынок? — тревожно спросил старик.

— Слышу какие-то крики…

Все трое насторожились.

— И я как будто тоже что-то слышу, — подтвердил Гиго.

— Кажется, собака лает, — заметил Тагуи.

— Да. И собака лает.

Другие крестьяне тоже перестали работать и прислушались. Из села действительно доносился какой-то шум, Слышался крик женщин.

— Ай-ай-ай! Скончался кто-то, — нерешительно заявил Малхаз.

— Может быть, скончалась мать Кучу? Несчастная! Она совсем дряхлая, — заметил Тагуи. — Когда я был еще малышом, она уже имела пятерых сыновей. А что такое человек? Всего лишь бурдючок с кровью. Много ли ему нужно, чтобы умереть?

— Нет. Я еще вчера видел мать Кучу. Она и не собиралась умирать, — задумчиво промолвил Гиго. — Возможно, что-то произошло в соседнем селе: скончался кто-нибудь, вот и вопят женщины.

Крики усиливались. Теперь уже ясно доносились вопли и плач женщин. Одна из них причитала особенно пронзительно и жутко.

Сыновья узнали голос матери.

— О, горе, горе нам! Что-то неладное стряслось! — воскликнул Гиго, выронив из рук мотыгу. Он побежал к шелковице, схватил ружье и кинулся к селу. Тагуи и Малхаз побежали за ним. Другие крестьяне тоже побросали мотыги и взялись за ружья. Некоторые надевали на бегу архалуки [11] Архалук (груз.) — национальная верхняя одежда. , другие, схватив оружие, бежали без верхней одежды, в одних рубашках.

По противоположному берегу реки, крича и стеная, бежали несколько женщин с распущенными волосами. Особенно душераздирающе вопила Мзеха.

— Сынок, дорогой, дорогой сыночек! Лучше бы умерла твоя мать, сынок Хвичо!.. По-мо-ги-те!..

— Что произошло? Что случилось? Только что мой мальчик был со мной! — кричал Тагуи, подбежав к реке; но голос старика оборвался, колени у него задрожали, и он упал.

Крестьяне кинулись в воду и с гиком устремились к противоположному берегу.

Через полчаса все село было на ногах. Вопли и причитания женщин, собачий лай и голоса мужчин слились в оглушающий шум. С конца селения донесся ружейный выстрел, затем второй, третий.

До захода солнца оставалось немного времени. С запада ощутимо повеяло прохладой. На небе кое-где появились облака.

Небольшой двор Тагуи Абедия был полон народу. В закопченной деревянной пристройке толпились женщины, оглашавшие окрестность плачем и воплями.

Мужчины, почти все старики, сидели во дворе под яблоней. Они с гневом и горечью обсуждали происшедшее.

Жена Тагуи, Мзеха, никак не могла успокоиться. Щеки ее были исцарапаны в кровь, она рыдала. Женщины тщетно пытались успокоить ее.

— Мой сынок Хвичо, сыночек Хвичо… Лучше бы ты вырыл мне могилу!.. Куда бежать, где тебя искать, кто поможет твоей несчастной матери?! — причитала отчаявшаяся женщина.

— Мзеха, Мзеха, успокойся, голубушка. Мы ведь пока не знаем, какие будут вести. Все наши, у кого только есть оружие, преследуют похитителей. Да еще многие присоединятся к ним по пути. Только безбожник, лишенный сердца, мог совершить такое злодеяние. Но не сумеет же разбойник взлететь на небо! Непременно догонят его и отобьют мальчика, — утешала Мзеху хорошо одетая женщина, по-видимому, жена какого-то дворянина.

— Сынок мой, Хвичо! Сынок Хвичо, надежда моя! — причитал Тагуи. Окрестив руки на груди, обнажив голову, он бессмысленно метался по двору.

— Вот тебе и успокоение в стране! Видно, нет нам спасения. Лучше уж всем погибнуть разом! — горестно твердил лысый седобородый крестьянин.

— Лучше смерть, чем такая собачья жизнь! — подтвердил второй.

— И зачем в нас вселяют пустые надежды, — вновь проговорил лысый старик. — Недавно я побывал в Накалакеви, во дворце Тайни Батонишвили. Там находился в то время придворный Герия. «Ну, как, Учардия, вам живется?» — спросил он меня. «Э-эх, разве наше существование можно назвать жизнью? Хватают, как кур, и продают в Турцию…» А он ответил: «Нет, Учардия, так было в прошлом. А теперь у нас спокойно».

Во дворце было десятка два крестьян, и все слышали слова Герия. «Напрасно вы боитесь, — уверял он, — не только душу человеческую, но и козлиного ушка теперь не потеряете. Дадиани и царь сговорились и поклялись на кресте и евангелии, что не дадут продавать невольников в Турцию».

Все мы, крестьяне, перекрестились и возблагодарили всевышнего. «Будьте спокойны, не опасайтесь ничего!» — чуть ли не пять раз повторил нам Герия.