Владимир Голяховский - Крушение надежд

— А это что за дорога, измазанная зеленым и желтым?

— Это колхоз, в котором созревает кукуруза.

— А что это за синяя уродина?

— Это картина „Обнаженная“ художника Фалька.

— Кто же на такую обнаженную Вальку захочет залезть?

— А это что за жопа с ушами?

— Это не картина, это зеркало, Никита Сергеевич».

Узнав от Мони про спор на выставке, Алеша написал:

* * *

Истинное отношение молодых людей к происходящему выразила в своем письме Хрущеву студентка Московского университета Щеголькова: «Я нахожусь сейчас а полной растерянности. Все, во что я верила, во имя чего жила, рушится… Атмосфера, создающаяся сейчас, есть атмосфера администрирования, насилия, необоснованных обвинений, оплевывания, демагогии и декламации самых высоких слов, которые честный человек произносит в самый трудный момент» [91] После смерти Хрущева его семья обратилась с просьбой к Эрнсту Неизвестному, лучшему скульптору России, соорудить памятник на Новодевичьем кладбище в Москве. Памятник выдержан в «черно-белом варианте», по замыслу автора это должно было выразить уравновешенность добра и зла в Хрущеве. .

Семен Гинзбург всегда был хорошо организованным человеком, когда дело касалось работы, но привык, что дома им руководила Августа. Переехав в Кокчетав, он забывал принимать лекарства по расписанию, как обещал ей. Новая работа часто отвлекала его, то длинные заседания в совнархозе и обкоме партии, то утомительные и неудобные поездки по совхозам в районах. Его угнетало, что его большой организационный опыт в строительстве был ему теперь абсолютно не нужен. Впервые в жизни он не имел ясного представления, что делать по организации работы совнархоза для поднятия целины, зачем вообще Хрущев послал его сюда.

Перестав регулярно принимать лекарства, Семен все чаще ощущал давящую боль в левой стороне груди. Боль растекалась по лопатке и отдавала в левую руку. Но чуть ли не каждый раз получалось, что в этот момент он бывал на заседаниях, говорил, докладывал, обсуждал, спорил и поэтому стеснялся при людях класть под язык таблетку нитроглицерина. Даже морщиться от боли он тоже стеснялся, только делал небольшие паузы в выступлениях. Боль затихала, и только оставшись один, он вспоминал про лекарство и принимал его.

Дома поздними вечерами он тяжело вздыхал, сидел несколько минут, отдыхая, и потом уже звонил в Москву. Разница во времени с Кокчетавом была три часа, там бывал еще ранний вечер, и он не боялся, что может разбудить Августу.

— Авочка, ну как ты там, родная моя? Как Алешка?

Августа с тревогой ждала звонков и старалась по голосу угадать состояние мужа.

— Мы в порядке. Расскажи о себе. Ты не звонил целых три дня.

— Я три дня ездил по совхозам, а оттуда нет связи с Москвой.

— Ты принимал все лекарства?

— Конечно. Ты же знаешь, какой я организованный. Вот именно.

Она не доверяла общей фразе и расспрашивала в деталях: когда и какие?

За тридцать пять лет совместной жизни Августа научилась тонко разбираться в тональности его голоса, голос отражал состояние Семена. Когда он работал строителем в двадцатые — тридцатые годы, часто уезжал на месяцы. Междугородняя телефонная связь была отвратительной, слышимость крайне низкой, но даже и тогда она умела улавливать в его голосе нотки утомленности. Но ведь тогда он был еще молодым. Потом в Москве, когда в тридцать седьмом году его неожиданно сделали министром строительства [92] Возвышение С. Гинзбурга описано в первой книге «Еврейской саги» («Семья Берг»). , он оставался на работе до трех-четырех часов ночи. Такой стиль работы был установлен Сталиным, который сам засиживался в Кремле до середины ночи, и никто из министров не имел права покидать свой кабинет до его отъезда: а вдруг он захочет что-то? Когда Семен возвращался домой, Августа улавливала в его голосе сильную утомленность. Все же и тогда еще он был в среднем возрасте. Теперь, когда он постарел и его фактически выслали из Москвы, она слышала по голосу, что чувствует он себя плохо, волновалась:

— Я приеду и буду следить за твоим здоровьем.

— Авочка, моя жизнь вся в длинных заседаниях и долгих поездках. Не можешь же ты сидеть со мной на заседаниях и ездить по совхозам. Вот именно. А что ты будешь делать без меня? Это ведь не Москва, никого близких и друзей здесь нет.

Но она так переживала за него, что уже сама стала чувствовать сердечные боли.

— Сеня, пожалей ты меня тоже, я не могу без тебя. Я выезжаю к тебе.

Он попытался было что-то сказать, но на этот раз она уловила в голосе нечто новое:

— Я жду тебя, моя радость.

Августа ехала поездом, Семен встречал ее на темном вокзале, кинулся целовать:

— Авочка, как я соскучился!

Она увидела, что он осунулся, побледнел, и поняла: здоровье его ухудшилось, он обманывал ее, успокаивал. Чтобы не расстраивать и не пугать его, она не стала сразу говорить об этом, но решила: она должна увезти его в Москву, чтобы он лечился в кремлевской поликлинике, у специалистов.

Семен привез ее в свою маленькую квартиру на втором этаже типовой пятиэтажной «хрущобы», против строительства которых он когда-то возражал. После большой министерской квартиры в Москве Августе предстояло жить, как живут все люди в стране — в двух маленьких комнатах с низким потолком, с крохотной кухней и плитой на две конфорки, с «ге-ванной» — туалетом и сидячей ванной.

Введя ее в квартиру, Семен развел руками:

— Вот так я и живу. Вот именно.

Никакого хозяйства у него не было, кухня оказалась пустой. Но он заказал ужин в обкомовской столовой, и шофер привез готовые блюда.

За ужином Августа мягко сказала:

— Я думаю, что тебе надо ехать лечиться в Москву.

— Авочка, родная моя, я хорошо себя чувствую. А с тобой мне станет еще лучше. Ну чего я поеду в Москву беспокоить врачей? Вот именно.

Споры на эту тему велись потом каждый день, он упорствовал и нервничал, она пугалась и уступала, боялась, чтобы он не волновался и не стало еще хуже. Каждый день она сама мерила ему кровяное давление ртутным манометром, который привезла с собой, и строго следила, чтобы он принимал лекарства.