Владимир Голяховский - Крушение надежд

Николай Дыгай усмехнулся:

— Скажи еще спасибо, что сами живы остались.

Все сочувственно притихли, вспоминая Виленского.

Августа громко добавила:

— Надо и его жену Басю Марковну вспомнить, тоже невинно пострадавшую, сосланную на восемнадцать лет из-за мужа. А какая была гранд-дама! Теперь она старая, разбитая, живет в бедности. Сеня устроил ее работать регистраторшей в поликлинику министерства.

Потом Моисей Левантовский присел к роялю и заиграл забытые старинные цыганские романсы, популярные в тридцатые годы. Августа с Семеном запели, как раньше:

Другие с удовольствием подпевали.

Уже пора было расходиться, и Семен предложил последний тост:

— Дорогие друзья, мы с Авочкой рады были видеть всех вас опять, как в нашей неповторимой молодости. Теперь я буду новосел, приезжайте в гости, посмотреть, как я поднимаю целину.

Как ни радовались все весь вечер, но расставались грустно.

Последние дни перед отъездом Августа заставляла мужа ходить на осмотры к специалистам в кремлевскую поликлинику:

— Я боюсь за твое здоровье, ты похудел, ты плохо спишь. Я не отпущу тебя одного в этот Кокчетав. Что там ждет тебя?

— Авочка, милая, не волнуйся за меня, я двужильный. Я поеду один, осмотрюсь вокруг, выясню, что за работа. А потом вызову тебя. Вот именно.

— Но ты будешь забывать принимать вовремя лекарства.

— Не забуду, вот у меня бумажка — список, когда и какое принимать, все под номерами.

— Нет, все равно я должна ехать с тобой.

— Как же ты бросишь Алешку? Он один не привык. Вот именно.

— Пускай привыкает, не маленький.

— Не маленький, но непрактичный — в голове одна литература. Ты ему нужна. А я сначала буду жить в кокчетавской гостинице, и еще неизвестно, какая там гостиница. Нужник, наверное, во дворе. Вот именно. И у меня будет много организационной работы, я буду разъезжать по области. А что ты станешь делать одна? Вот когда устрою все дела и получу квартиру, тогда приедешь. А кроме того, я буду приезжать на совещания. Вот именно.

Августа вздыхала, и серые глаза наполнялись слезами — ей было жалко Семена.

В аэропорту его провожали вместе с ней Алеша и Павел с Марией. Настроение у нее было подавленное, но Семен, как всегда, шутил.

Августа сказала:

— Вот Сеня всегда так: считает, что стакан наполовину полон, когда он наполовину пуст.

— Авочка, такая уж у меня душа. У нашего сына на это счет даже есть стихи. Прочти.

Алеша продекламировал:

— Вот именно, — заключил Семен, — это у меня от полноты души.

Августа продолжала свое:

— Помни, по утрам принимай таблетку аспирина и другую — от давления. Носи в кармане валидол и нитроглицерин, и принимай сразу, если почувствуешь тяжесть или боль в груди: сначала валидол, а если не поможет — бери под язык зернышко нитроглицерина. Как приедешь в Кокчетав, сразу найди себе хорошего терапевта.

Мария, медсестра, тоже вставила:

— Сеня, дело в том, что тебе надо следить за давлением. Пусть тебе почаще измеряют давление, это очень важно.

— Авочка дорогая моя, конечно я буду делать все, как ты велишь. И тебе, Машенька, спасибо, давление буду мерить. Вот именно. Не волнуйтесь.

С Павлом они обнялись, посмотрели друг другу в глаза.

Павел сказал:

— А помнишь, Сенька, как мы с тобой прощались в Рыбинске в 1918 году?

— Помню. А встретились ведь только через десять лет. Вот именно.

При Семене Августа еще сдерживалась, только в лучистых глазах и в голосе были слезы. Но когда он ушел к самолету, она не выдержала и разрыдалась:

— Боже, как тяжело!.. Мы часто расставались, когда он уезжал по рабочим делам, но никогда я так за него не беспокоилась.

Павлу с Марией было непривычно видеть рыдающую Августу, всегда такую спокойную и решительную. Алеша обнимал мать, она вздрагивала от рыданий у него на плече.

В Челябинск Семен летел на самолете новой марки «Ту-104» — первом советском пассажирском реактивном самолете. Авиаконструктор Туполев переделал его из военного бомбардировщика, сконструированного им же. «Ту-104» летел намного быстрей обычного, и было непривычно и странно, что вместо жужжания пропеллеров за бортом гудели реактивные двигатели.

В Челябинск за Семеном прислали из Кокчетава небольшой двухмоторный самолет обкома партии «Як-12». Семен попросил молодого розовощекого пилота:

— Можем мы пролететь так, чтобы я сверху посмотрел на Магнитогорск? Понимаете, в тридцатые годы я строил его. Вы, наверное, тогда еще не родились.

Пилот улыбнулся:

— Это точно, не родился. Я изменю трассу полета, но нужно разрешение начальства.

Они летели низко, Магнитогорск был окутан густым дымом от доменных печей. Семен с жадностью вглядывался в квадраты жилых кварталов и в высокие домны, вспоминал каждую из них, вспоминал, как их проектировал его друг и учитель гениальный Соломон Виленский. Перед ним разворачивались картины индустриализации и рабского труда. Уже в 1930 году Сталин приказал послать на тяжелую стройку политических заключенных: кулаков, троцкистов, священников, интеллигентов, бывших меньшевиков. Много народа полегло там.

От воспоминаний Семен почувствовал тяжесть в груди и, как советовала Августа, положил под язык таблетку нитроглицерина. Через минуту полегчало.

Они перелетели Урал, приземлились на заправку, опять взлетели, и через полтора часа пилот сказал:

— Летим над Кокчетавской областью.

Семен смотрел из окна на сплошные серо-желтые степи, которые ему предстояло поднимать и оживлять. Все выглядело голо и тоскливо, засеянных полей было мало, деревни попадались редко. Глядя на эту картину, он даже пожалел себя, подумал: «Эх ты, Сеня-Семен, куда же это тебя занесло на старости лет? Вот именно». У него не было никакого энтузиазма начинать новую незнакомую работу в шестьдесят лет. Новоселы были собраны со всей страны, они еще не сработались, у многих не хватало достаточного опыта в новой работе. Все это надо налаживать. А он знал, что обком партии станет указывать ему и контролировать его работу, этого не избежать. Поэтому в душе Семен не верил в успех начинания. Если бы не было подчиненности партийным органом, а так…

Самолет приземлился и запрыгал по кочкам примитивной взлетно-посадочной полосы. Кокчетавский аэропорт оказался простым зеленым лугом, в конце которого стояла деревянная изба — это и был аэровокзал.