Владимир Голяховский - Крушение надежд

Он пожал Семену руку, и по его приказу молодая женщина принесла сначала чай и лепешки. Семен огляделся и увидел, что на полках стояло несколько книг, некоторые на русском языке.

Муратов проследил его взгляд, объяснил:

— Это книги Льва Толстого и Михаила Лермонтова, единственных русских писателей, которых чеченцы любят и ценят за хорошее к нам отношение.

Он оказался довольно образованным и, пока они ели бешбармак, рассказал историю их переселения. Этот рассказ добавил красок в картину депортации чеченцев.

— Это произошло двадцать третьего февраля 1944 года, все наши селения неожиданно окружили войска госбезопасности. Они врывались в дома, устраивали обыски, отбирали ружья и кинжалы. Всем давали два часа на сборы, позволяли брать только самое необходимое. Потом забили нас в тесные вагоны для скота — без еды и питья. Мы спрашивали, куда нас везут, отвечали одно: на восток. Кто пытался убежать или сопротивлялся, тех расстреливали. Из высокогорного аула Хайбах не могли вывести народ, потому что все пути были заснежены. Тогда их согнали в конюшню и сожгли заживо, семьсот пять человек погибло. Командовал там грузин, полковник Гвишиани. Теперь его сын — член правительства у вас в Москве. Но мы его достанем.

А всего при депортации погибло семь тысяч чеченцев. Везли нас долго, два месяца, по дороге умерло от холода и голода еще много людей. И вот из наших теплых гор, богатых травами и деревьями, нас привезли на голую, абсолютно чужую землю, в степи возле Кокчетава, Кустаная и Павлодара. Стоял ужасный холод, дули ледяные ветры, но для нашего жилья ничего не было подготовлено. Люди умирали тысячами, особенно дети. Мы тогда поняли: русские нас не только выселили, они обрекли наш народ на полное вымирание.

Ну, постепенно, за годы, мы переселились в города, отстроили для себя районы, живем тут, как в гетто. Мы в постоянной конфронтации с местными жителями, они считают нас чужаками, ворами и грабителями. Но мы никому не хотим зла, единственное, чего мы хотим, это вернуться к себе на родину, на Кавказ.

Семен смотрел и слушал с сочувствием, которое хозяин быстро заметил. Тогда он подошел к полке, взял одну из книг, «Хаджи-Мурат»:

— Вот что писал ваш Толстой про нас, чеченцев, когда солдаты русского царя захватили и разрушили наш аул, а потом люди туда вернулись. Послушайте: «Старики хозяева собрались на площади и, сидя на корточках, обсуждали свое положение. О ненависти к русским никто не говорил. Чувство, которое испытывали все чеченцы от мала до велика, было сильнее ненависти. Это была не ненависть, а непризнание этих русских собак людьми и такое отвращение, гадливость и недоумение перед нелепой жестокостью этих существ, что желание истребления их, как желание истребления крыс, ядовитых пауков и волков, было таким естественным чувством, как чувство самосохранения» .

Семен слушал Муратова и думал: «Действительно, описанные Толстым век назад чувства чеченцев к русским остаются такими же непримиримыми, и даже становятся еще хуже. Наверное, еще много будет столкновений с чеченцами. Невозможно понять, как мог Сталин решиться на такое зверство, насильственно переселить целый народ с его земли и отправить на верную гибель. Изгонять весь народ с его родины — это преступление библейского масштаба. Кому, как не евреям, знать эго? Ведь и еврейская диаспора образовалась, когда римляне насильственно изгнали евреев из их родного Иерусалима. И потом это положение дел держалось почти две тысячи лет, до 1948 года, когда образовался Израиль. Чеченцы, конечно, народ диких нравов, они никогда не уживались с русскими и не смогут питать к русским доверия за все притеснения и это изгнание. Но мы, евреи, люди цивилизованные, давно ассимилированные, живем общими с русскими интересами, делаем общее с ними дело. Хотя евреи тоже испытали на себе в России много притеснений, но все-таки мы надеемся, что теперь, после Сталина, отношения русских С нами улучшатся. Надеемся. А если притеснения будут продолжаться?.. Что будет тогда?..»

В конце 1957 года Кремль все-таки разрешил чеченским изгнанникам возвратиться на свою землю и восстановил их положение как автономной республики.

После отъезда Семена в Кокчетав Алеша скучал по отцу, а Павел скучал но уехавшей в Албанию дочери. Дядя и племянник стали проводить вместе больше времени. Павлу хотелось понять новое поколение, выросшее без него, и он с интересом присматривался к племяннику. Высокий и кудрявый Алеша стал настоящим сыном своих родителей: это был тип мечтателя, наделенного художественным воображением (эта черта и талант поэта достались ему от матери), а от отца ему достались организованность и деловитость. И от обоих родителей он перенял чувство юмора.

Теперь Павел с удовлетворением замечал в племяннике черты интересной личности — волевого человека, интеллигентного, начитанного, скромного. Но одно преследовало его с детства — его еврейская фамилия Гинзбург. Августа рассказывала Павлу:

— Когда в шестнадцать лет Алеше подошло время получать паспорт, на семейном совете мы решили, что он должен быть записан русским — по матери, и я предложила ему носить мою фамилию Клычевская. В нашей стране легче продвигаться по жизни с русской фамилией, чем с еврейской. Но Алеша проявил смелость и упорство и захотел остаться Гинзбургом. Он сказал: «Я чувствую себя русским, потому что у меня русская мама и я носитель русской культуры, но я хочу носить фамилию отца и не собираюсь приспосабливаться в угоду антисемитским взглядам, не хочу подчинять этому свое имя. Фамилия Гинзбург — это часть моего происхождения, и я ее сохраню как протест против традиции скрывать свое происхождение. Мой отец — достойный человек, я не хочу ничем его задевать и расстраивать».

Семен был очень тронут, обнял Алешу, в глазах у него стояли слезы:

— Спасибо, сын. Но жизнь с еврейской фамилией может оказаться нелегкой. Мама предложила это, чтобы тебе не было трудно в будущем.

— Все равно, я хочу остаться Гинзбургом.

Алеша никогда нигде не упоминал о высоком положении отца — мало ли людей с фамилией Гинзбург! Рассказав об этом, Августа добавила:

— Я рада, что в Алеше есть чувство борца за свое достоинство. Это чем-то напоминает мне гордость Тараса Бульбы; помнишь его фразу: «Не хочу, чтобы люлька досталась вражьим ляхам» [33] Цитата из повести Гоголя «Тарас Бульба» — слова Тараса, уронившего в траву свою трубку-«люльку», когда его настигли и схватили поляки. ? Это выражение гордости. В Алешином проявлении гордости я нахожу следы твоего раннего влияния на него. Спасибо тебе.

Алеша называл дядю как родители, Павликом, и охотно делился с ним своими мыслями: