Роман Петрозашвили - У стен Анакопии

Абгахша молча и безразлично осмотрел развалины и маленький дворец Маринэ, потом стал что-то тихо говорить сврим молодым спутникам. Абгахшу не приглашали на совет старейшин. Он держался слишком высокомерно, а раз человек возгордился до того, что никого не хочет замечать, то стоит ли обращать на него внимание? Но каждый думал про себя: «Зачем приехал этот старый горный волк? Что ему нужно от апсилов?». Неприязнь к Абгахше объяснялась еще и тем, что, когда апсилы отбивались от арабов, его род не пришел им на помощь, тогда как другие мисимиянские роды присылали своих мужчин. К сожалению, мисимияне слишком поздно поняли, что им следовало выступить против общего врага совместно с апсилами и абазгами. Но, как говорят, кувшин разбился, и вино пролилось. Не затем ли приехал Абгахша, чтобы, хоть и поздно, присоединиться к апсилам и разделить с ними судьбу своего рода? Говорят, Абгахша недавно был в Анакопии, но и там ни с кем не общался. Мрачная и загадочная фигура этот Абгахша.

3

Приехали Дадын и Дигуа в сопровождении Мыкыча и Циркута. Маринэ втайне надеялся, что приедет его внук Леон, но, увидев приближающихся гостей, подавил в себе разочарование. Правда, приезд этих двух глав могущественнейших абазгских родов стоил посещения самого правителя. Леон не ошибся в выборе посланцев — глав обоих родов в Апсилии хорошо знали и уважали за неустанную борьбу против Священного Палатия. Маринэ про себя отметил благоразумие Леона. Глава апсилов обнял сначала Дадына, как старшего, потом Дигуа, прижавшись по обычаю плечом к плечу гостя, затем усадил их рядом с собой. Оба со cдержанным достоинством оказывали знаки почтения старейшему и знатнейшему из апсилов. Евстафий бросал на них злобные взгляды; это не ускользнуло от внимания абазгов. Они молча взглянули друг на друга, поняв, что отца и сына разделяет несогласие, а это плохо. Сын Маринэ горяч, неукротим.

Главы апсильских родов собрались под священным деревом предков. Этот дуб выделялся величиной и мощью даже среди своих многовековых собратьев — настоящий великан среди великанов. На его широко раскинувшихся могучих ветвях висели многочисленные подношения ищущих покровительства Ажвейпша — оленьи рога, черепа зверей, расшитые пояса, разноцветные лоскуты. На одном из суков виднелись истлевший лук и колчан со стрелами. Рассказывали, что лук и стрелы повесил какой-то бездетный апсил, просивший у Ажвейпша сына, а когда его желание исполнилось, он к своим подношениям добавил люльку, из которой вырос посланный богом малыш. Так они и висели рядышком, олицетворяя надежду апсилов на всемогущество старых языческих богов, веру в которых не поколебало даже трехсотлетнее господство христианства.

При появлении Маринэ главы родов почтительно встали. Правитель апсилов жестом попросил всех сесть, но сам остался стоять, опираясь на алабашу.

— Дети мои, — тихо, но внятно заговорил Маринэ. — Мое старое сердце наполняется радостью, когда я вижу вас. Вы слетелись ко мне по первому моему зову. Вижу: вы готовы идти в бой, храбрые мои воины.

Все снова встали и поклонились вождю, который не раз водил их на славные битвы. Тем самым старейшины выражали готовность и впредь служить ему мечом.

— Но на этот раз не воинской доблести жду от вас — пусть ваши мечи остаются в ножнах. Мне нужны ваши преданные сердца и ваша вера в будущее нашей родины. Ради этого я созвал вас.

— Мы готовы повиноваться тебе. Приказывай, — сказал Апста зыхьчо.

— Приказывать — значит принуждать. Я же хочу от вас не слепого повиновения, а проявления мудрости.

Маринэ окинул апсилов взглядом, но видел их как в тумане — ему вдруг отказало зрение. Сердце правителя внезапно затрепетало, как птица в силке; в него вонзилась боль. Он понял: это конец. Маринэ давно был готов к этому и потому остался спокоен, как подобает апсилу перед лицом смерти. Старик только покачнулся, но когда Евстафий хотел поддержать его, отстранил сына движением руки. Апсилы должны видеть: с ними говорит их правитель. Ум его ясен, решение непреклонно. Все видели, что их вождю трудно говорить, и взволнованно ждали, понимая необычность происходящего. В густой кроне, священного дуба перекликались зяблики, вдали приглушенно шумел расходившийся Кодор. Дадын смотрел в ту сторону, будто прислушиваясь к сердитому рокоту реки. В действительности он весь напрягся, готовый ко всему. Он тоже ждал.

— Если бы я сказал, что мне нужны ваши жизни, я знаю: любой из вас, не колеблясь, отдал бы свою, но сегодня я от вас хочу большего, — продолжал Маринэ.— Духи гор сосчитали дни моей жизни, но прежде чем оставить вас, я скажу то, что подсказывает мне мудрость прожитого. Это вое, что у меня для вас осталось...

Маринэ перевел дыхание. Он поднял голову и прислушался к щебетанию птиц — так, по крайней мере, всем казалось. На самом деле старец прислушивался к скребущей сердце боли.

— Мне нечего скрывать от вас. Духам гор не было угодно, чтобы дело моей жизни увенчалось успехом. Апсилия и Абазгия не стали единым эриставством, как того все мы желали. Но это желание не должно умереть со мной. Апсилия обескровлена, мы изнемогаем в борьбе с агарянами. Мы не можем без конца противостоять им: нас мало, их много. Если апсилы не хотят разделить судьбу мисиминян, они должны объединиться с абазгами в одно государство... по нашей доброй воле под рукой Леона Абазгского. Под священным дубом будто пронесся вихрь. Многие вскочили, послышались негодующие возгласы:

— Не пойдем, под Леона!..

— Абазги отсиживались за нашей спиной!..

— Леон — выкормыш императора Льва. Мы ему не верим!..

Евстафий был бледен; он с ненавистью смотрел на Дадына и Дигуа. Маринэ поднял дрожащую руку, призывая к тишине, но страсти разгорались все больше. Дадына и Дигуа окружили приближенные Евстафия, кое-кто из них схватился за рукоятки мечей. Дадын встал и скрестил на груди руки. Мудрый абазг спокойно пережидал бурю. Дигуа остался сидеть, потому что знал: апсил не осрамит себя, не ударит сидящего.

— Я пока еще правитель! — твердо произнес вдруг Маринэ. — С каких пор вы перестали уважать старших? Стыдитесь, апсилы, я не узнаю вас!..

Некоторое время царило молчание. Все чувствовали смущение перед своим старым вождем, никто больше не садился. Встал и Дигуа. Он с облегчением вздохнул и бросил на Дадына вопрошающий взгляд. Тот был невозмутим. В Дигуа вспыхнула снедавшая его неприязнь к старому камариту. Он сознавал, что соперник проявил больше мужества и выдержки. Но тут снова заговорил Маринэ, и Дигуа весь обратился в слух.

— Я говорю об объединении Апсилии и Абазгии под рукой Леона с болью в сердце. Но я вижу: это только моя боль. Какой совет вы можете дать, если позволили распалиться своему сердцу? Слушайте, а потом взвесьте все спокойно и мудро, как мужчины. Я никого не принуждаю избирать своим патроном Леона Абазгского, каждый волен поступать по-своему...