Владислав Бахревский - Страстотерпцы

Кузьма ли приказал или злобствующий Никодим, но дверь в келью Аввакума снова засыпали. Дрова и еду подавали в продух, нечистоты не убирали.

Пришла весна, а жизнь для заточенного продолжалась зимняя.

В Великую субботу перед светлым днём Аввакум попросил келаря Никодима дать отдых.

— Вели, господин, землю от двери отгрести! На пороге посижу, подышу.

— Бляжий сын! — хуже быка взревел келарь. — Не мы тебя, ты нас всех замучил. Сиди, пока не сдохнешь. Божии праздники не про тебя, ты от храмов Господних отвернулся, какая тебе благодать? Да ведь отвори твою дверь — весь монастырь говном своим завоняешь.

Подбрехи келаря смеялись, но недолго.

Придя в келью свою, Никодим вдруг разболелся, да так, что весь великий день Воскресения Христова лежал без памяти. В понедельник болящего соборовали, причащали.

Аввакум позже так напишет в своём «Житии» о Никодиме:

«...В нощи против вторника прииде к нему муж во образе моём, с кадилом, в ризах светлых, и покадил его и, за руку взяв, воздвигнул, и бысть здрав. И притече ко мне с келейником ночью в темницу, — идучи говорит: «блаженна обитель — таковыя имеет темницы! блаженна темница — таковых имеет в себе страдальцев! блаженны и юзы» (оковы. — В. Б.). И пал предо мною, ухватился за чепь, говорит: «прости, Господа ради, прости, согрешил перед Богом и пред тобой; оскорбил тебя, — и за сие наказал мя Бог». И я говорю: «Как наказал? повеждь ми». И он паки: «а ты-де сам, приходя и покадя, меня пожаловал и поднял, — что-де запираесься!» А келейник, тут же стоя, говорит: «Я, батюшко государь, тебя под руку вывел из кельи, да и поклонился тебе, ты и пошёл сюды». И я ему заказал, чтоб людям не сказывал о тайне сей. Он же со мною спрашивался, как ему жить впредь по Христе, «или-де мне велишь покинуть всё и в пустыню пойти?» Аз же его понаказав, и не велел ему келарства покидать, токмо бы, хотя втай, держал старое предание отеческое».

Наутро келарь Никодим покаялся в грехах перед всей братией, рассказал о чудесном своём исцелении.

И начали приходить к скорбной келье Аввакума иеромонахи, иноки, послушники. Просили благословения и молитв.

— Вчера я вам говорил, — кланялся в ответ на просьбы тюремный страдалец, — ох, говорил я вам, окаянный: «Горе вам, смеющиеся ныне! ибо восплачете и возрыдаете». А ныне говорю о себе из той же книги Луки: «Горе мне, когда все люди говорят о тебе хорошо! ибо так поступали с лжепророками...»

— Казни, но не гони! — просили монахи смиренно.

Как им было не прийти в изумление, не повергнуться к ногам Аввакума, когда злой его гонитель, всемогущий в монастыре келарь, после жестокой нежданной болезни получил чудесное исцеление, то ли от самого расстриги-протопопа, с которого сами собой спали цепи, то ли от ангела, явившегося в образе Аввакума.

Ещё вчера, угождая Никодиму, иноки негодовали на упрямство тюремного сидельца, а теперь готовы были умывать ему ноги.

Тайно, с великой охотой принесли Аввакуму бывшие его враги бумагу, чернила, перья. Протопоп снова взялся за писание «Жития». Начал с приступа:

«Всесвятая Троице, Боже и содетелю всего мира! Поспеши и направи сердце моё начати с разумом и кончати делы благими, яже ныне хощу глаголати аз недостойный; разумея же своё невежество, припадая, молю ти ся и еже от тебя помощи прося: управи ум мой и утверди сердце моё приготовитися на творение добрых дел».

Верил Аввакум: награда ему за терпение у Бога на небесах.

Не много успел. Прискакали из Москвы сполошные царские слуги. Вывели из кельи, посадили в кибитку, гикнули на лошадей, умчали.

Вся монастырская братия высыпала на дорогу, поглядеть вослед дивному страдальцу. Восемь месяцев недосуг было слова сказать, а когда спала пелена с глаз, было уж поздно. Как всегда, впрочем.

В Москве Аввакума поместили не в тюрьме, не за крепкими воротами со стражей, а на подворье Пафнутьева монастыря.

Свободы не дали, но посещения не воспретили.

Боярыня Федосья Прокопьевна Морозова, сидя на крыльце, творила суд над своими крестьянами.

Почтенный богатый Силиван привёл на спрос младшего брата Шестака. Давал на сев ржи да гороха. Уговаривались: за мешок три мешка отдачи, а Шестак хоть бы горсть вернул. Зимой выпросил лошадь — дров привезти из лесу. И такие, знать, возы накладывал, живот кормилице, работнице надорвал. Негодная стала лошадь.

— Правду ли брат говорит? — спросила боярыня.

— Правду, — согласно кивая головой, моргал глазами Шестак.

— Отчего не возвращаешь обещанного, зачем лошадь испортил?

— Да я бы по пяти мешков отдал. Не уродило полюшко, — сказал Шестак. — Силивану потеря не в ущерб. Он сам-треть, а у меня одних детей шестнадцать душ. У него четыре поля, у меня — одно, да и то возле болота.

— А лошадь зачем загнал?

— Старший братец одну ездку дал бесплатную, за остальные изволь дровами делиться. От второго воза четверть, от третьего половину, от четвёртого мне четверть... У самого дров на три года заготовлено!

Федосья Прокопьевна задумалась. Приказала домоправительнице Анне Амосовне:

— Вели отсчитать Третьяку, или как его, Шестаку, дюжину плетей. Берёшь — отдавай.

Мужика тотчас повалили на лавку, отстегали.

— Ты уж прости меня, — сказал брату богатый Силиван. — Не битья твоего хотел, а достояния моего.

Боярыня намёк поняла, улыбнулась:

— Умный ты мужик, Силиван. Добрый. Пожалел брата, но чего же так долго медлил с жалостью? У Третьяка — фу-ты, Господи! — у Шестака шестнадцать робят.

— Да уж семнадцатого ждёт.

— У тебя сын? Дочь?

— Дочка. На выданье.

— Сколько у тебя лошадей, Силиван?

— Три, государыня! Одна теперь порченая.

— Вот вам, братья, мой суд, — объявила Федосья Прокопьевна, поднимаясь и целуя икону, которую ей тотчас поднесли. — У тебя, Шестак, шестнадцать чад, и ты ждёшь семнадцатое чадо. Одно поле столько ртов не прокормит. Но от тебя мне, барыне, прибыль в душах, а от тебя, Силиван, убыль. Возьми же ты, старший брат, лучшее поле себе, а три других отдай младшему. Возьми себе лучшую лошадь, а две оставь Шестаку. А ты, Шестак, по осени верни брату обещанное зерно, а через три года отдашь ему лошадь с жеребёнком... Тебе, Силиван, даю пятнадцать рублей. Десять дочери на свадьбу, на приданое, пять тебе. А теперь ступайте, с Богом!

Силиван окаменел, но Шестак взял его за руку, повёл, а потом вернулся, поклонился:

— Боярыня! Благодетельница! Дозволь мне отдать Силивану моё поле, что у болота. Я и с трёх прокормлю деток.

— Через три года отдашь ему своё поле, — нахмурилась Федосья Прокопьевна и приступила к следующему делу. Изумительному!

Сосед у соседа крышу украл. Ладно бы одну — три! Украл первый раз, украл другой раз, а на третий попался на последнем снопе.