Владислав Бахревский - Страстотерпцы

Царевичу Алексею приснился корабль. Не струг, не ладья, какие по Москве-реке ходят, большой корабль со скрипучими мачтами, со многими парусами. В книгах да на картинах, привезённых из Голландии, видел такие парусники. Стал корабль против Кремля. Корабельщик кинул ему, сидящему возле окна, верёвку, а сам рукой машет:

«Иди к нам! До моря домчу, по волнам прокачу!»

«Пока я до реки дойду кругом Кремля, ты уплывёшь!»

«А верёвка на что!»

Тут прибежали дворцовые мотальники [50], скакнули на верёвку, и по верёвке — над домами, над кремлёвскими стенами пошли-пошли на корабль. Тогда он тоже руки раскинул, ногой верёвку попробовал — как струна! Раз наступил, два наступил, а дальше — ни зги. Туман кучерявый. Откуда только взялся.

Проснулся, а руки по сторонам лежат, словно и впрямь по верёвке ходил.

Поспешил к отцу рассказать о корабле.

Батюшка слушал, а в глазах уж такое удивление, будто речь о чуде.

— Да ведь и я нынче во сне корабль видел! — признался наконец. — Был на корабле и в парус дул. Дуну — корабль так и взлетит.

Алексей Михайлович хотел духовника позвать о снах спросить, но тут приехал Ордин-Нащокин, дело у него оказалось... корабельное. В Голландию отъезжал московский гость Иван фон Сведён. Среди многих наказов гостю было поручено поискать корабельных мастеров.

— Уж не великое ли у нас затеялось дельце! — воскликнул Алексей Михайлович, рассказав боярину о своём сне, о сне Алексея Алексеевича.

— Большим без кораблей царство может быть, а великим — никогда! — помудрствовал Ордин-Нащокин. — Ты ведь знаешь, солнце ты наше, корабли — моя старая печаль. Ещё в Ливонии надоедал тебе челобитными о постройке судёнышек.

— Сгорели твои корабли, — вздохнул Алексей Михайлович. — Что жалеть теперь! Коли найдёт Сведён мастеров, построим большой корабль. Поищи только место, куда ему плыть.

— Великий государь, если купцы богатеют, богатеет весь народ. Я вчера писал статьи, ограничивающие торговлю иноземных гостей... А думал о наших. Но как они попадут в дальние, в дивные страны без кораблей? На чужих? Сам знаешь, иноземцы сговариваются меж собою, лишь бы не пустить русских купцов в свои земли, а кто и доберётся до немецких городов, у того никто ничего не покупает. Будут корабли — всё переменится. Не купят в Стокгольме, две цены дадут в Лондоне. По морю отчего ж до Индии не доплыть, коли голландцы хаживают.

Алексей Михайлович посмотрел на тихо сидящего и внимающего беседе сына.

— Что скажешь, Алексей Алексеевич?

— Бахарь мне говорил о купце из Багдада. Разбило корабль об остров, а на том острове ручей, в ручье вместо каменьев — яхонты да золото. И бьёт на том острове ключ, но вместо воды плещет амбра. Ту амбру морские звери едят, а потом она извергается из них и устилает берег. Эту самую съеденную амбру ловят в море и продают... Бахарь говорил: корабельщикам-де ведомы многие чудеса Господнего творения. Будь у нас корабли, мы бы тоже о тех чудесах ведали.

Ордин-Нащокин, с глазами, полными слёз, стал на колени перед царевичем, поцеловал край его платья.

— Великий государь! Вот твой сподвижник во всех величайших деяниях.

— Ах, Господи! Ах ты, Царица Небесная! — Алексей Михайлович тоже прослезился. — Истину ты нам проглаголил, Алексей Алексеевич... Я так скажу. Не родись я царём, ушёл бы с бахарями по белу свету. Плыл бы и плыл по морям-океанам, тешил взоры да сердце.

Вдруг загорелся. Сел за стол, все бумаги отгрёб прочь, положил перед собой чистый столбец.

— Вот что, Афанасий Лаврентьевич, пусть Сведён возьмёт себе в ум, что первейшее дело для него в Голландии — набрать корабельщиков. Мастеров, которые корабли строят, пусть пришлёт тотчас, без мешканья, а корабельщика, который корабли водит...

— Капитана, — подсказал Ордин-Нащокин.

— Капитана оставит для найма корабельной прислуги.

Афанасий Лаврентьевич тоже загорелся:

— Сведён — человек надёжный, на всякое дело скорый... Нужно -место для верфи искать... Пусть будет хоть тот же Нижний...

— Нет! — покачал головой Алексей Михайлович. — Строить корабли, Афанасий свет Лаврентьевич, никому другому, кроме тебя, доверить не могу. Нижний далеко, воеводы будут тебе назло указы переиначивать, деньги разворуют... Иное надо место сыскать. Ты думай, и я подумаю.

В ту же ночь великого государя осенило. Поворачиваясь с бока на бок, пробудился вдруг и сказал:

— Дединово!

Полежал, полежал. Тихонько поднялся, опасаясь разбудить Марию Ильиничну, прошёл в свою комнату. Сонный постельничий зажёг свечи. Алексей Михайлович сел в исподниках за стол и написал указ, где быть корабельной верфи.

Дединово — село дворовое, никого не надо уговаривать, чтоб разрешили верфь строить. На Оке стоит, рядом — устье Москвы-реки. До Калуги вёрст двадцать — двадцать пять, место лесное, а главное, ловецкое село, рыбаки в нём живут. У каждого своя лодка. Пусть глядят, как строят большие корабли, перенимают иноземные секреты.

Ордин-Нащокин царский выбор одобрил. Ожидая вестей от Ивана фон Сведена, сам времени тоже даром не терял. Нашёл в Москве человека, которому корабельный бой в обычай, по многим морям хаживал, русский язык и русские порядки знает, уважает. Двадцать лет прожил в Москве. Имя ему фон Буковен, звание — полковник.

Наведался Афанасий Лаврентьевич и к патриарху Иоасафу, просил благословить новое дело. Патриарх благословил, не спросив даже, что такое верфь...

Вздохнул о Никоне боярин, тяжело вздохнул.

Сорок дивных храмов стояли перед ним, патриархом. Мастера без шапок ждали его слова, и он сказал: «Позолотите купола, вот вам золото!» — и окунул руки в золотые россыпи, и сыпал, не меря, подходившим к нему.

Сердце забилось и замерло: услышал, как охает старец Флавиан. Не желая пробудиться, кинулся золотить купола, но во сне у него было две головы. Одна, тяжёлая, как чугун, лежала на подушке.

— Не хочу! — простонал Никон, противясь слиянию светлой лёгкой головы с болезной, с угорелой.

— Вставай, святейший! — трясли его за плечи. — На волю надо поспешить, не то вовсе не пробудишься.

Никон отмахнулся от келейника, но поднялся. Ныло в висках.

— На ночь не топили, а всё равно угарно, — сказал Флавиан. — От стен угар, от потолка.

Келья была черна от копоти. Потолок и восточная стена обуглены.

Ферапонтов монастырь горел за неделю до приезда ссыльного. Одни печи остались от братского корпуса, сгорела ограда.

Флавиан принёс поганое ведро. Никон облегчился, умылся над тем же ведром. Расчесал гребнем волосы, глядя в зеркало, которое держал перед ним Палладий.

— Что доброго? — спросил Никон.

— Не ведаю, святейший. Монахи злы. Кто косится, кто вовсе отворачивается.

— Боятся, объедим?