Владислав Бахревский - Страстотерпцы

— Лошадей не давать! Никого из монастыря не выпускать!

Ещё через полчаса явился сам Наумов, кинулся на Саврасова да на стрельцов с ослопом:

— Увижу, кто поедет, — убью!

— Так ведь у патриарха «слово и дело»! — возразил Саврасов.

— А у меня есть великое дело на самого патриарха! — ярился Наумов. — Вот с этим делом и поедут в Москву, к великому государю.

На конюшню пришёл Никон, сказал сотнику и стрельцам:

— Наумов заодно с государевыми злодеями. Идите пешком в Кириллов и сообщите моё «слово и дело» воеводе.

— Никому за ворота не сметь и шагу ступить! — Наумов пищаль на Саврасова направил. — Сей же миг заковать опального Никона в железо! Поставить у его кельи семикратный караул!

Заковали. Поставили у дверей кельи семерых стрельцов. Со «словом и делом» на бывшего патриарха, о приходе к нему людей вора Стеньки Разина отправились в Москву двое гонцов.

О Господи! Не излечила Никона от суеты святая лазурь Дионисия.

Продержал его на цепи Степан Наумов с неделю. А когда цепь снял, Никон, укоряя монастырь и всех его насельников, ежедневно сам носил себе воду из колодца, сам колол дрова, изнемогая над свилеватыми пнями. Прихожане видели эти труды, крестились, вздыхали.

Но никто не ведал, не чувствовал, не догадывался, что пришли на Русскую землю времена не мирные, красные.

В какую сторону ни погляди, одно и то же: белые пески под зелёными ползучими травами. Деревья, как местный народец, встречаются редко, корявенькие, низёхонькие, а силища в этих коряжках неимоверная, уж так держатся за берега, никакому ветру не вывернуть, разве что с самой твердью. Река без весел несёт, небесной масти — серебро серебряное.

Дьякон Фёдор лежал на корме лёгонького струга, дивуясь незаходящему солнцу. Углядел было лес вдали, а стрельцы смеются:

— Ходячий твой лес.

И верно, ходячий. Ближе подплыли: олени.

Ни единой избы за две последние недели не встретили. Воистину — пустыня.

Башенки Пустозерска, вставшие на краю земли, обрадовали стрельцов. Налегли на вёсла, в протоку вошли, волны от стругов в берега заплескали.

— Думал, уж не туда куда-то гребём! — признался сотник Чубаров. — Оно хоть и знаешь дорогу, а всякий раз берёт жуть, когда ни дыма тебе, ни трубы.

Фёдор тоже заволновался. Не оттого, что конец воле, — тюрьма впереди.

Вёз он Аввакуму и товарищам его новость: в Холмогорах встретил царских людей, шли ружьями обращать праведных соловецких иноков в окаянную московскую неправду.

Городок манил, а ближе не становился. Пришлось пристать к бережку, спать у костра под стоны гнуса.

Пустозерск встретил дождём, но сотник Перфилий Чубаров не поторопился искать убежища под крышей. Подождал, пока власти выйдут к нему навстречу.

Здоровья прибывшим желал сотник Гаврила Артемьев. Для Фёдора указал пустой дом. О присылке ещё одного узника в Пустозерске знали.

— А тюрьмы-то нет, что ли? — удивился Чубаров.

— Нету. Строить некому. Я ещё зимой посылал к ижемцам да к устьцилемцам, чтоб прислали строителей, чтоб лес пригнали, из чего тюрьму строить, да ижемский целовальник отделался от нас челобитной: лето-де короткое, все люди на промыслах, некому тюрьму строить.

Фёдор не успел хорошенько поглядеть на Пустозерск. Дом, отведённый ему, был неподалёку от ворот.

Изба огромная, пустая. В углу печь, по стенам лавки. Божница с иконой преподобного Германа Соловецкого. Стол.

— «Те, которых весь мир не был достоин, скитались по пустыням и горам, по пещерам и ущельям земли», — сказал Чубаров словами апостола Павла, оглядев жилище, и поклонился Фёдору: — Благослови меня, страстотерпец, в обратную дорогу.

Фёдор перекрестил сотника:

— Благодарю тебя и благословляю со всеми воинами твоими! Служили вы службу прямо. Ни зла, ни лиха не было мне от вас.

Простился Фёдор со своими дорожными стражами, а новые, пустозерские, тоже люди православные, службу царю служащие, но и о душе своей, о вечной жизни, пекущиеся. Накормили с дороги, напоили, дали ветхий тулуп — на одну полу ложись, другой укрывайся.

Лёг Фёдор поспать с дороги, да только задремал, дверь тихохонько отворилась, и в избу вошли Аввакум, Лазарь, Епифаний.

— Вот опять мы вчетвером, аки крест Господний! — сказал Лазарь, целуя Фёдора. — Да благословит Господь тюрьму нашу!

Помолились, сели слушать московские новости, но Фёдор рассказал не о Москве — о встрече в Холмогорах стряпчего Игнатия Волохова со стрельцами, идущего на Соловки. Пустозерские страстотерпцы известию не устрашились, но обрадовались.

— Плохи дела у никониан, коли на веру отцов ополчились с ружьями, — просиял Епифаний.

Аввакум же обнял всех троих, придвинул головы соузников к своей голове и сказал:

— Соединил нас Господь не ради совместной смерти, но ради жизни вечной. Покуда дышим, покуда славим Исуса Христа и Богородицу, будем же пастырями, ибо получили посохи наши высшим промыслом. Нет у нас ныне храма, где могли бы петь славу Творцу миров, но слово с нами, а слово родит любовь, не оставим пасомых на поругание злоумному антихристу...

Аввакум встал, перекрестился на икону соловецкого старца Германа:

— Ныне мы, Божьей благодатью, видим и слышим друг друга. Не станем терять попусту не только часа, но даже единого мгновения. Обсудим, как нам жить, чему учить духовных детей наших в горестные лета пришествия антихриста в мир.

Епифаний, кротко улыбаясь, достал из-под рясы крест, ладно вырезанный из дерева, длиною в пядь.

— Деланьем срамлю поганца! Прими, Фёдор. — Повернул крест обратной стороной, отодвинул заднюю стенку. — Сие — для писем: домой ли, нам ли о себе чего сообщить, коли строгости пойдут...

— Я ныне письмо патриарху Иоасафу наново переписал, — сообщил Лазарь. — О соблазне раздумался. Уж лучше пастырям надеть на шею ослиную упряжь и вращать жёрнов мельничный, нежели, служа дьяволу, соблазнить хоть единого человека, верующего во имя Исуса Христа.

Аввакум поцеловал руку старцу:

— Сам Господь тебя ведёт. Сам Господь! Помните, как спрашивали нас, искушая, архимандриты Филарет Владимирский, Иосиф Хутынский, Сергий Ярославский, истинная ли Церковь восточная, православная? Я отвечал: Церковь-то истинная, а догматы церковные никонианские, записанные в новопечатных книгах, — во всём противны книгам пяти первых патриархов: в вечерне, в заутрене и в литургии...

— Я тоже говорил подобное, — сказал Лазарь. — Церковь наша истинная, а в ней совершаемые тайны смутны есть.

Епифаний вздохнул:

— И меня искушали. Сказывал я архимандритам: Церковь была истинна, ныне же смутилась Никоном, врагом Божиим, и еретиком и жидовином старцем Арсеном Греком {54}.

Аввакум поднял руки, желая говорить важное: