Владислав Бахревский - Страстотерпцы

Царь Алексей Михайлович баловал себя рыбой дважды: на Вербное да в Благовещенье.

Великопостный обед патриарха Иоасафа состоял из куска хлеба, сладкого взвара с пшеном, с ягодами, приправленного перцем, драгоценным шафраном. Кушал хрен. Греночки. Холодную топанную капусту. Кисель клюквенный с мёдом. Кашку тёртую с маковым сочком.

В понедельник первой седмицы Алексей Михайлович прислал святейшему со своего стола кубок романеи, кубок рейнского, круглый хлебец, полосу арбуза, горшочек патоки с имбирём, горшочек мазюни с шафраном, три кедровые шишки.

В Пустозерске четверо страстотерпцев держали пост по-своему. Не ели хлеба ни в понедельник, ни во вторник, ни в среду с четвергом. Водицу кушали тоже не каждый день.

Подкреплял себя батька Аввакум пением Давидовых псалмов. Книг не было, да слава Богу, памяти Господь не лишил, наизусть батька глаголил священные славословия:

— «Не ревнуй лукавнующим, ниже завйди творящим беззаконие. Занё яко трава скоро йзещут, яко зёлие злака скоро отпадут. Уповай на Господа и твори благостыню и насели землю, и упасешися в богатстве ея...»

Ознобило вдруг. Затрясло. Полез на печь, под шубу. Пригрелся, заснул. И увидел царя. Входит Алексей Михайлович в избу, не зная, чьё это жильё, а на лавке под образами — Аввакум. Смутился самодержец. Аввакум же, страха перед государем не ведая, а токмо радуясь встрече, подошёл к нему, обнял, поцеловал, как лучшего друга.

Алексей Михайлович сел на лавку, голову правой рукой подпёр, задумался. Когда входил, был он в царской одежде, в кафтане, в ферязи, а тут вдруг сидит по пояс растелешённый.

Глянул батька и ахнул. На царском брюхе огромная гноящаяся язва.

«Таи не таи, а грехи наружу сами выпрут», — подумал Аввакум, но беде гонителя своего не возликовал.

Кинул на пол войлок, на котором молился, уложил Алексея Михайловича на спину, принялся язву слезами кропить да руками поглаживать... Сжалась язва в болячку, болячка в чирушек да и вовсе пропала без следа.

Обрадовался Аввакум — легко болезнь поддалась, поднял царя, а язва на спину перешла. Вся спина — гниль да гной. Заплакал батька о пропащем царе, принялся спину врачевать... Поддалась язва. Подсохла, пропала.

Тут и сон долой. Призадумался Аввакум.

«Телесные твои язвы, царь, — малая беда. Как излечить тебя, горемыку, от наваждения Никонова, от ведовства жида Лигарида, волка в мантии владыки, чародея, служащего в московских святых храмах, ругаясь и смеясь над православными Христовыми таинствами, над всем народом русским?»

Сказавшись стрельцам-караульщикам, побежал средь ночи к Епифанию. Рассказал о сновидении. Помолились о царе, поплакали.

— Написать надо государю! — предложил добрый Епифаний. — Сон вещий, великое уязвление ждёт самодержца.

— Вот тогда и опамятуется! Пока Господь на ум не наставит, разве подумает отступить от лжи своей, осенённой тьмой патриархов да змием Никоном.

— Батюшка, не говори так! — взмолился Епифаний. — Наше дело терпеть да взывать о правде.

— За клики да за плачи праведные языки вам резали. Не угодна нынешнему белому царю белая правда, а чёрной не бывает.

— У меня и бумага есть, и чернила с пером, — сказал Епифаний своё.

Поглядел на инока Аввакум, головой покачал, улыбаясь.

— Сам зачинай писаньице, коли так.

Епифаний быстрёхонько зажёг свечу, достал припрятанные писчие орудия.

«Царь-государь и великий князь Алексей Михайлович! Многажды писахом тебе прежде и молихом тя, — писал Епифаний, — да примиришися Богу и умилишися в разделении твоём от церковного тела».

— Вот и зачин! Теперь ты руку приложи. У тебя слова-то как каменья огненные. Ты от себя напиши, батюшка. Он, царь-то, чую, одного тебя ещё и боится.

— Вон куда пуганул от испуга своего! — заворчал Аввакум, беря, однако, перо и целя глазом в лист. Начертал:

«И ныне последнее тебе плачевное моление приношу, из темницы, яко из гроба, тебе глаголю: помилуй единородную душу свою и вниди паки в первое своё благочестие, в нём же ты порождён еси с преже бывшими тебе благочестивыми цари, родители твоими и прародители; и с нами, богомольцами своими, во единой святой купели ты освящён еси; единыя же Сионския церкви святых сосец ея нелесным млеком воспитан еси с нами, сиречь единой православной вере и здравым догматом с нами от юности научен еси».

Епифаний взял столбец, прочёл.

— Право твоё слово, Аввакум. От юности все мы были едины, царь и последний нищий, господин и раб. Любовь торжествовала на Русской земле.

— Вот и возревновал сатана. Послал Никона.

— Верно! Верно! — согласился Епифаний. — Как Никон сел на престол, так и не стало покоя в царстве. То мор с войной, то война в обнимку с мором. А ныне на монастыри с ружьями ополчились.

Подождал, пока чернила просохнут, свернул столбец.

— Разойдёмся. Как бы Неелов караулы не взялся проверить... Грозил вчера Акишеву. — Целуя Аввакума, спросил: — Сколько дней хлебушка вкушать потерпим?

— Симеон Столпник до самой Пасхи крепился. А ты, батюшка, изнемог, что ли?

— Терплю, терплю покуда! — улыбнулся Епифаний.

Сносясь друг с другом, знали: Фёдор и Лазарь такой же пост держат.

В ночь на пятницу второй недели был Аввакуму ещё один дивный сон. Божьим благословением распространился во рту его язык, и когда не стало ему места, принялась расти голова, росли руки и ноги, и ноги покрыли землю, и стала земля мала. Руками же мог он охватить горизонт, а тело всё раздавалось, раздавалось и наконец, по Божьему велению, вместило небо, и землю, и всю тварь. Сам же он, страстотерпец, ни на мгновение не прерывал молитвы, перебирая лествицу, славя Господа и чудо Господнее. То дивное диво продолжалось добрых полчаса. Наконец преобразился он, вернувшись в прежнее тело своё, и ощутил радость во всех членах. Поднялся с лавки, поклонился иконам и, севши за стол, отведал хлеба, вкусив такой сладости, такого благоухания, каких за царскими столами нет, не водится!

Была ночь, и снова поспешил Аввакум к Епифанию. Достали они своё челобитие и продолжили.

«Аще мы раскольники и еретики, — говорили они царю, метя в глаз, — то и вси святии отцы наши и прежний цари благочестивии, и святейший патриархи такови суть. О, небо и земле, слыши глаголы сия потопныя и языки велеречивый! Воистину, царь-государь, глаголим ти: смело дерзаете, но не на пользу себе. Кто бы смел реши таковыи хульныя глаголы на святых, аще бы не твоя держава попустила тому быти?»

И многие, многие укоризны высказали, не думая о себе, но о царе. Приговор же их был скорбный: «Всё в тебе, царю, дело затворися и о тебе едином стоит. Жаль нам твоея царския души и всего дому твоего, зело болезнуем о тебе, да пособить не можем ти, понеж сам ты пользы ко спасению своему не хощешь».