Владислав Бахревский - Страстотерпцы

Ордин-Нащокин письма принял, прочитал... Последнее его посольство к полякам кончилось ничем. Война довела народ до нищенства [33], но чтобы сотворить вечный мир, нужен хоть один сильный человек в царстве.

— Ах, кабы Господь Бог Церковь нашу умирил! — сказал Афанасий Лаврентьевич и признался: — Не ведаю, что мы доброго можем сделать.

— Я напишу святейшему письмо, позову воротиться в Москву. Великий государь только рад будет приходу господина нашего. У кого поднимется рука — гнать святейшего из своего же дома, яко пса?

Афанасий Лаврентьевич подумал и повторил:

— Ах, кабы Господь Бог Церковь нашу умирил!

Проводив боярина до крыльца, Афанасий Лаврентьевич, всполошённый мечтами Зюзина, достал из ларца, из потаённого ящика, письмо епископа Мстиславского и оршского Мефодия к Алексею Михайловичу. Царь дал письмо, чтобы получить верный совет, на кого же опереться в Малороссии? Несчастная, непостоянная страна! Снова и снова вчитывался Афанасий Лаврентьевич в строки Мефодиева послания, ища правды, но более неправды.

Епископ уличал в шаткости гетмана Брюховецкого, подсказывал, как держать его в узде: «Прежде всего надобно укреплять города государевыми ратными людьми, тогда гетман поневоле будет государя бояться и служить ему верно». К хорошему совету хороших бы денег на содержание войска. Ратники из полков разбегаются. Голодно. Голодно на Украине. Пропащая страна.

Ордин-Нащокин не любил казаков за «сметливость»: служат, кому ныне выгоднее, не думая ни о вчера, ни о завтра. Мелкодушный народ.

Письма Мефодия подтверждали эту лёгкую охоту к перемене господина. Гетман Правобережной Украины Павел Иванович Тетеря был при польском короле Яне Казимире, но присылал к Мефодию тайного человека, обещая переметнуться с казаками на сторону русских, если Алексей Михайлович простит ему вину, пожалует прежними, записанными в царских грамотах землями да городами. Клялся помирить великого государя с крымским ханом. Мефодий убеждал не держаться за Брюховецкого. Пусть великий государь простит Тетерю, пусть казаки выберут его гетманом обоих берегов Днепра, и левого, и правого, тогда и войне конец.

«Хохлы! Хохлы! — думал с неприязнью Афанасий Лаврентьевич. — Почитают себя хитрее сатаны. Кто бы мог подумать, чтоб Иван Выговский, вернувший себе, ластясь к полякам, имя Ян, протёр бесстыжие глаза, увидел, как слаб король, да и принялся поднимать народ против шляхты. Сложился силами с полковником Сулемой, призывал истреблять старост и каштелянов. И преуспел бы, да Себастьян Маховский напал на него врасплох, схватил, привязал к пушке, и бахнула та пушка, разметав хитрейшего из хитрых... Выговский погиб, Юрко Хмельницкий отрёкся от мира, прошлогодний поход короля на Украину кончился полной неудачей... Бедный Ян Казимир так и не смог собрать большого войска, денег не было. Явился на левую, на царскую сторону Днепра, надеясь, что умные казаки поостерегутся биться с самим королём, отпадут от московских воевод. Имея двадцать пять хоругвей конницы — полторы тысячи сабель да триста пехотинцев — много ли навоюешь? Коронный гетман Станислав Потоцкий пришёл к королю с тремя казачьими полками, четырьмя тысячами пехоты и только двумя ротами гусар, знаменитых «крылатых» конников. Менее двух тысяч воинов было у грозного Стефана Чарнецкого, а татары прислали всего пять тысяч...»

И всё же тринадцать казачьих городов отворили перед королём ворота, а вот Лохвицу пришлось брать кровопролитным приступом.

Тетеря осадил Гадяч, но, услышав, что идёт князь Григорий Григорьевич Ромодановский с калмыками, поспешил убраться подальше. Во-первых, ждал вестей из Москвы, а во-вторых, струсил перед именем калмыков. Всем было ведомо: калмыки ходили с русскими под Перекоп, побили татарских мурз, пленных же не брали и русским брать не позволили. Закалывали.

Если бы под Глуховом Яков Куденетович Черкасский действовал смелее, всё бы польское войско полегло вместе с королём.

Бои шли теперь по всей Малороссии. Поляки увезли киевского митрополита Иосифа Тукальского в Мариенбург, посадили в тюрьму. Туда же и инока Гедеона — Юрка Хмельницкого. Это было хорошо, меньше интриг, но Ордин-Нащокина беспокоила новая мысль, явившаяся у поляка Чарнецкого и страстно поддержанная казаком Тетерей. Королю предлагали создать на Украине несколько старостатов, отдав власть казачьим полковникам и казачьему гетману. Тетеря предупреждал короля: крымский хан стремится оторвать Правобережную Украину от Польши. Спасение от татар не в войне с Крымом, сил уже нет, русские этой войной непременно воспользуются, ударят с тыла — спасение в одном: нужно искать и найти мир в Москве.

Миролюбивость Тетери Ордин-Нащокину очень нравилась. Он склонялся поддержать Мефодия в борьбе с Брюховецким. Иван Мартынович вовсю старается угодить великому государю, но у него распря не только со священством, его ненавидят в малороссийских городах, ибо отдаёт горожан во власть казачьего своеволия. Киевский воевода Чаадаев казаков в город не пускает.

Ордин-Нащокин думал о Чаадаеве, а мысли уплывали.

И встал перед глазами Воин, сын. Столько беды наделал, сбежав к полякам, но не мог Афанасий Лаврентьевич о надежде своей, уже не сбывшейся, плохое в сердце держать. Видел Воина ясноглазым, с лицом, напряжённым мыслью.

Вздохнул: умному да честному — в России горькая доля.

Но ушедший из России — для России мертвец.

Старец Григорий, в валенках, в шубе, с посошком, пришёл в Хорошево, Царь в Хорошеве праздновал день памяти чудотворца Николая Угодника.

Церковь открыта для царя и для последнего нищего. Увидевши перед собою монаха, Алексей Михайлович узнал в нём Ивана Неронова.

— К тебе пришёл, грамотку принёс! — поклонился царю старец.

— Жду тебя после службы, — сказал Алексей Михайлович.

В царских покоях Неронова сначала угостили пирогом с калиной, стерляжьей ушицей и только потом привели к царю.

— Ругаться пришёл? — спросил Алексей Михайлович несердито.

— По глазам, что ли, угадал?

— Да ты всегда ругаешься. От тебя похвалы вовек не услышишь. Русский ты человек, Иван. Про доброе молчок, а про худое всю ярость напоказ.

— Я был Иваном, да стал иноком Григорием.

— Много ли умерился твой норов в иноках? Давай твою грамоту. Чай, всё обличаешь меня?

— Нет, великий государь, подаю тебе не обличение, а моление слёзное. Возврати, Бога ради, батьку Аввакума да бедных его горемык, жену, детишек, домочадцев... Гонением человека не умиротворишь. Дозволь ему, протопопу, быть со мной на Саре, в пустыни моей. Неразлучно там пребудем, плача о грехах своих.

Алексей Михайлович челобитную принял, но ничего Григорию не сказал об Аввакуме.