Владислав Бахревский - Страстотерпцы

— Прочитаю после. Что на словах-то принёс? Казни! Нынче кто только не казнит своего царя, и помыслами и словесно.

— Так уж и казнят! За худое о тебе слово языки режут, руки рубят. Народ о царе молчит, великий государь.

Алексей Михайлович вздохнул, сглотнул комочек обиды.

— Коли народ молчит, говори ты, твой язык, знаю, не червив от лжи, со смирением тебя выслушаю.

Неронов глянул на царя из-под бровей, но улыбнулся вдруг.

— Сам ведь знаешь, о чём скажу. Долго ли ты будешь нянчиться с отступником Никоном? Он, хоть и не в Москве, а неустройство плодит, как жаба злодыханная, на всё твоё пречистое царство — смрад.

— Господи, старец Григорий! Как тебе не страшно такие слова говорить?

— Мне страшно, царь! Погибель православия страшна. Освободи Церковь от цепей Никоновых.

— Я о том плачу и молюсь... В патриархи Бог ставит...

— Да разве не можешь ты вернуть прежние правила, какие Никон самовольно попрал? Архиереи твоего слова ждут как манны небесной. Утром скажешь, а вечером уж придёт в храмы благодатное успокоение. Единой молитвой, единым дыханием обрадуем Исуса Христа.

— Ты говоришь Исус, а надо Иисус.

— Да почему же Иисус, когда отцы наши Исус говорили?

— В старых книгах и так и этак писано, но учёные богословы наставляют: Иисус — правильно. Языку легче сказать Иисус.

— Ишь, утруднение какое! Не мудрствуй попусту, великий государь. Никон сам от многих своих новин отшатнулся, понял, что латиняне его уловили. Да сделай же ты доброе добрым!.. Святитель Николай, чудотворец великий, тебя просит. Ведь в его день стою пред твоими очами, говорю тебе, свету нашему. — Упал в ноги вдруг. — Великий государь! Слух идёт: собираешься воротить Никона. Упаси тебя Боже поддаться уговорам! Много беды сделалось, а будет вдесятеро.

— Ступай себе, старец Григорий! — сказал Алексей Михайлович. — Молись обо мне, грешном. Мне говоришь: не мудрствуй, так то и для тебя добре. Что Бог даст, то и будет. Благослови.

Благословил государя старец Григорий, пошёл от царя, не зная, что и думать. Во дворе Григория в санки посадили, отвезли в Москву.

Над Москвою висла морозная сизая дымка, тоска разливалась над кровлями. Что-то должно было случиться.

Перед Никоном лежало письмо Никиты Алексеевича Зюзина.

Привезли письмо 11 декабря, на Никона Сухого — бери в ум — на Никона, — и вот уж занимается утро семнадцатого дня, когда празднуют память пророка Даниила, трёх святых отроков — Анании, Азарии, Мисаила, не сгоревших в пламени огромной печи, и ещё мученика Никиты... Бери в ум — Никита, мирское имя святейшего.

«Являлись ко мне Афанасий и Артемон и сказывали: 7 декабря у Евдокеи в заутреню наедине говорил с нами царь, — писал Зюзин. — Душою своею от патриарха, ей, я не отступен... Как пошёл, так и придёт — его воля, я, ей-ей, в том ему не противен. А мне к нему нельзя о том отписать, ведая его нрав: в сердцах на архиереев и на бояр не удержится, скажет, что я ему велел приехать или по письму моему откажет, и мне то будет, конечно, в стыд...»

Письмо пространное, но главное — указано число, когда надобен в Москве: «Только бы пожаловал, изволил патриарх прийти к 19 декабря к заутрене в соборную церковь, прежде памяти чудотворца Петра».

Не поедешь — опростоволосишься, и поедешь — себе на стыд.

— Чего дождусь, сидя? — спросил себя Никон и открыл Псалтирь.

Прочитал: «Боже! Ты знаешь безумие моё, и грехи мои не сокрыты от тебя».

Открыл книгу в другой раз: «В Твоей руке дни мои: избавь меня от руки врагов моих и от гонителей моих».

В третий раз указал перстом в строку, и было сказано: «И возгорелся огонь в скопище их, пламень попалил нечестивых».

Положил три поклона перед иконами, вышел к келейникам:

— Собирайтесь в дорогу. Помолимся да и поедем.

Куда — не сказал, но все поняли, преисполнились потаённой надежды и ужаса.

С отправлением святейший всё медлил, надевал и снимал шубу и наконец решился — позволил облечь себя в лёгкий песцовый тулуп.

Ехали неспешно, поездом из семи саней. Ночь застала в дороге. Старый тающий месяц не светил, на небе властвовала хвостатая звезда, пророчица великих бед. В селе Чернове остановились, давая отдых себе и лошадям. Никон приказал подать бумагу, перо, чернила. Взглядом выставил всех за дверь. Как написал, так и поехали. Перед заставой вдруг весёлым голосом стал рассказывать о родном Вальдеманове.

— Сегодня день Никиты, а я ведь Никита... В Вальдеманове у нас двенадцать святых ключей. Господи, чего нам не живётся на родине милой?

Никита, однако, миновал, шли первые часы нового дня. Никон сообразил это и сказал:

— Ведь уж, чай, восемнадцатое! — И обрадовался: — Есть и на восемнадцатое кому за нас заступиться. Сегодня Софья Чудотворица. Я, Божьей милостью, — крестный царевны Софьи.

У заставы поезд окликнули:

— Кто едет?

— Власти Саввина монастыря, — лукаво ответил с первых саней патриарший боярский сын.

Пропустили без досмотра, без лишних слов. Поезд направился в Кремль.

Остановились возле большого колокола.

Монахи сбрасывали тулупы, строились парами. Никон окинул взглядом белеющие на белом снегу колокольню Ивана Великого, Архангельский собор, радость души — Благовещенскую церковь, прикрыл глаза перед Грановитой палатой, резко и быстро вышел из саней, трижды поклонился Успенскому собору.

— С Богом!

Монахи подняли крест, пошли.

Заутреню служил ростовский митрополит Иона. Читали вторую кафизму [34]: «Господи, кто обитает в жилище Твоём?»

Распахнулись двери, в клубах морозного пара явился крест и чередою вошли в собор монахи. Стали у патриаршего места. Двери снова распахнулись, и явился народу Никон, в чёрной рясе, огромный, сосредоточенный в молитве. Прихожане не то чтобы шептаться, дышать не смели. Тяжко скрипнул под ногой святейшего порожек патриаршего места.

Поддьяк, хоть и видел краем глаза пришествие, продолжал читать псалом, лепеча и не вникая в смысл слов:

— «Иже не ульсти язы́ком своим и не сотвори искреннему своему зла...»

— Перестань читать! — раздался ясный, сильный голос Никона, и многие вздрогнули, вспомнив этот голос, трепет продрал спины под шубами.

Монахи, пришедшие с Никоном, запели «Исполал эти деспота» и, закончив, уже вместе с прихожанами сотворили молитву «Достойно есть».

— Говори ектенью [35], — приказал Никон соборному дьякону и пошёл прикладываться к иконам, к мощам. Священство и митрополит Иона, местоблюститель патриарший, стояли, поражённые, не зная, как быть.

Никон вернулся на патриаршее место, возгласил молитву «Владыко многомилостиве» и послал своего монаха к Ионе, звать под патриаршье благословение.

Лицо у Ионы дрогнуло. Водя бровками вверх-вниз, пошёл он, растерянный, покорный, к зовущему и благословился.