Владислав Бахревский - Страстотерпцы

Кланялся без счёту, пока не рассвело.

И увидел на горке, а она вот, горка-то, — медведь, глядя на него, кланяется. Махнёт лапой у морды и башкой в землю.

Вздрогнуло сердце, не ради страха перед зверем — от предчувствия. Как сквозняком прохватило. Ушёл через кипрей к потухшему костру, лёг на своё место и заснул.

Лазарь его разбудил: ушица сварилась. Похлебали. Пошли грибов нарезать.

Груздей было множество, Аввакум подряд брал, лишь бы гриб не попорчен. Всё под ноги глядел, а когда корзина наполнилась, поднял глаза — боровики! Полком стоят. Полковник впереди, шапка с заслонку и набекрень. За полковником ребята все серьёзные, крепыш на крепыше.

Пришлось Лазаря на подмогу звать.

— Ну, батька, счастье у тебя основательное! — говорил весело Лазарь. — Коли рыба идёт, так большая, коли грибы — так нашествием.

— Мне и по шее дают не рукою — оглоблей, — согласился Аввакум.

Нажарила Анастасия Марковна хариусов, грибной икры наделала, не стыдно гостя принять. Послал Аввакум за Крижаничем. Встречать вышел на крыльцо.

Крижанич уже издали разулыбался. Уже приготовленное приветствие щекотало ему язык, как вдруг на первой же ступеньке Аввакум осадил пришедшего жестом и словом:

— Стой, где стоишь! Не подходи, говорю. Прежде признайся, какой ты веры...

Окатила обида ушатом кипятка: у хорватов кровь горячая. Но сдержался учёный муж, ответил смиренно:

— Отче честной! Верую во всё, во что верует святая апостольская соборная церковь. Иерейское благословение почту за честь. Окажи мне сию честь, прошу тебя.

— Веры, веры, спрашиваю, какой?! — крикнул Аввакум сверху.

— О своей вере архиерею скажу, коли спросит. Уж никак не первому встречному, к тому же ещё и сомнительной веры...

— Сомнительной? — усмехнулся Аввакум. — Прислали ещё одного чёрта людей смущать!

Ушёл, хлопнув за собой дверью.

Крижанич стоял у крыльца, онемев от позора. Превозмог и ярость свою, и смятение своё. Поворотился, пошёл прочь, сокрушённо качая головой.

Каковы эти русские! Голосят, что никто их не любит. Себя бы научились любить. Этот протопоп самого Христа осудит за то, что позволил Марии Магдалине ноги поцеловать. Им кнут и тюрьма в радость. Есть чем кичиться. Тяжёлый народ, невежливый.

На хариусов иной человек поспел. Крижанич с глаз долой, а на порог гостья. Монашенка... с двумя малыми детьми. Один ребёнок в пелёнках, другой тоже на руках.

Вошла в дом и — к батюшке. Положила младенцев на пол, к его ногам.

— Вот казнь моя! Грех, какого не токмо чёрными ризами, но и власяницей не отмолить.

— Анна! — узнал Аввакум свою духовную дщерь, молитвенницу прилежную.

— Агафья в иноцех! — поправила монашенка. — С месяц как Агафья... Не одолела я, батюшка, сатану. За хозяина моего замуж пошла, за Елизара. Вот он, грех, — убиение девства моего.

— Что же, помер Елизар, коли постриглась?

— Слава Богу, жив-здоров!.. Отпустил, сжалился, глядя, как мечусь между Богом и печкой... Негожая из меня жена... Совсем-совсем плохая.

— Помню, как на правиле с тобой стояли. Неистова была в поклонах. Я — тыщу, ты — две, я — две, ты — три.

— Любила Бога, да променяла на Елизара.

— Молчи, дурища!

— Молчу, батюшка! — упала в ноги, плача, охая.

Детишки с перепугу заорали. Прибежали домочадцы.

Монашенка кланялась каждому в ноги, прощения просила. Анастасия Марковна подняла детишек, унесла на другую половину дома.

— Блядь я, батюшка! — распалила себя Агафья. — С младых лет похоть свою нянчила, на Елизара глядя. Он меня девочкой из полона выкупил, у кумыков... Елизар с женою жил, а я, сучка, завидовала... Богу с тобой молилась, а сама ждала, когда Елизар овдовеет. Тебе говорила — постричься хочу, а хотела беса в себя! Прости, батюшка, коли есть мне прощение.

— Тебя бы палкой, да помню, как спала ты три дня кряду, да сон твой о палатах Аввакумовых... Может, тоже брехала?

Монашенка рухнула на колени.

— Упаси Боже! Водили меня ангелы по твоим палатам, батюшка. Стол белый, со многими брашнами!

— Ой, дура ты, дура! Господь ей ангелов шлёт, а она от ангелов к мужику под бок!

— Грех! Грех! Деток единокровных — не люблю... Убей меня, батюшка!

— Сама в геенне и меня тянешь? Руки у меня чешутся отколотить тебя за язык твой поганый, за брехню твою. Помню, как лбом пол ломила: клялась сохранить девство непорочно Христа ради... Да что говорить. Бог знает, как наказать, как миловать. Я же прощаю тебя совершенно. Ступай к образам, молись. На вечерню вместе пойдём.

Так вот вдруг прибыло Аввакумово семейство на три рта. А в храм пошли — навалился на Агафью бес. Время избрал сокровеннейшее, когда Аввакум, служивший литургию, переносил святые дары с жертвенника на престол. Закуковала, бедная, кукушкой; ку-ку да ку-ку. Бабы к ней кинулись, она на них — собакой, лает, зубами щёлкает, а кого и башкой боднёт, с козьим, с сатанинским блеяньем. В храме плач поднялся, знают люди судьбину монашенки Агафьи, жалеют.

Взял Аввакум крест с престола, вышел на клирос, закричал:

— Запрещаю ти именем Господним! Полно, бес, мучить Агафью! Бог простит ея в сий век и в будущий!

Батюшка Аввакум умел на бесов громыхнуть. Агафья как из пучины вынырнула: лицо тихое, ласковое. Будто ветром пронесло к клиросу, упала перед протопопом, он же благословил её крестом и молитву сказал. И стояла Агафья на службе, как все, пошла из храма, как все, а все-то на неё оглядывались, дивились протопопу:

— Силён Аввакум!

— Страдалец. Бог ему за терпение воздаёт.

— Как беса-то скрутил! Все косточки бесьи треснули.

— Неужто слышно было?

— Кто близко стоял, тот слышал.

— Эй-ё-ё! Это ведь и московские бесы перед нашим батькой не устоят.

— Московские из Рима присланы, на хитрости замешены, на сатанинском огне пеклись.

— Неужто русская простота римскую хитрость не одолеет?

— Молиться надо... Да кто теперь за нас, русаков, перед Богом заступится? Патриарх, как баба-привередница, бросил дом патриарший и на царя лает. Царёвы иерархи — на него, на Никона. Брёх и лай, а не молитва.

— Пропадёт Россия, как в Смуту пропала.

— Бог милостив.

На Преображение в соборной церкви литургию служили ключарь поп Иван с протодьяконом Мефодием, Аввакум же был в алтаре и видел в тот светлый день чудо, от которого душу объяло ужасом. Когда протодьякон возгласил: «Двери, двери мудростью вонмем», — внимаем, стало быть, — неведомым ветром подняло воздух, покрывавший дары, и повергло на пол. Когда же всем храмом пели Символ Веры, подправленный волей Никона, звезда на дискосе над агнцом вздрагивала [9]и переступала всеми четырьмя опорами.

— Видишь ли? — спросил Аввакум попа Ивана.

— Вижу.

— Не истинные твои глаголы, поп! То Божий знак. Я на всё ругаюсь, а вы не слушаете. Меня и не надо слушать, но неужто Бог вам не страшен?