Владислав Бахревский - Страстотерпцы

Служба кончилась. Подошёл юродивый к протопопу благословиться, сказал, в глаза глядя:

— Д сам тебе келию мою покажу. Пойдёшь?

— Пойду.

А с ним, бедным, не то что выходить из храма, подумать о выходе — студёно. Фёдор углядел смятенье, к руке Протопоповой лицом припал.

— Ничего, батька, я привык. Ради дружбы нашей Господь мороз послал.

Жил Фёдор у людей хороших. Изба стояла на заднем дворе, утонув в снегу. Но пол вымыт, на столе хлеб, печь топится, в печи горшок каши.

— Из каких же ты людей будешь? — спросил Аввакум.

— Из богатых, — просто ответил Фёдор. — У моего батюшки в Новгороде амбары и лавки, но родом мы из Мезени.

— Книги у тебя.

— Батюшка денег не жалел на учителей. Я большие торга вёл, да спохватился. Деньгами вечную жизнь не купишь. Наплакался по себе и пообещал Господу уродствовать. Язык смел, да тело не больно храброе. Солгал я Исусу Христу. Батюшка уговорил не ввергать дом в убытки. Какое купцу доверие, если сын блаженный дурак. Но Господь меня быстро приструнил. Плыл я на ладье с Мезени, волны расходились. Не помню как — то ли смыло, то ли ветром сдуло — упал с ладьи. Ноги в снастях запутались, а голова в море. Тут и обещал Господу: коли спасёшь от потопления, буду бос по снегу ходить. Уж какой силой, а видно — Божией — выперхнуло меня обратно на палубу. И уж больше Господнего терпения не испытывал, пошёл странствовать.

Аввакум ткнул пальцем в Следованную Псалтирь — в Никонову заразу:

— От богатства уберёгся, поберегись же, Фёдор, и от книжных прелестей.

— Не ведаю, батюшка! — испугался юродивый. — Чем книга нехороша?

— Тем, что Никоном порчена. В сей Псалтири — ложь великая. Всего два пропуска, а православие погублено. Велел патриарх выпустить статью о двенадцати земных поклонах при чтении великопостной молитвы святого Ефрема Сирина [10]да статью о двуперстном крестном знамении. Не крестись, как святой равноапостольный князь Владимир {9}крестился, не крестись, как творил знамение отец Сергий [11], святейший Гермоген-мученик. Крестись, как Никон крестится — враг Христов.

Фёдор так и подскочил с лавки, будто зад ему обожгло.

— Бог тебя, батюшка, наградит за спасение души моей.

Схватил книгу и, нимало не размышляя, кинул в печь.

— Зело! — изумился Аввакум.

Благословил Фёдора. Фёдор же поклонился протопопу в ноги и сказал со страхом:

— Тебя в Москве в золотых палатах ждут.

Великий государь Алексей Михайлович {10}в ту минуту, прозрённую сердцем юродствующего Фёдора, помянул Аввакума добрым словом.

Умер главный иконописец Оружейной палаты Яков Тихонов Рудаков. Государю то печаль, но ещё большая печаль государю — кого поставить над иконописцами? Хороших людей много. Поставь этого — будет это, поставь иного — будет иное. Кого ни поставь, перемены не избежать.

Послушался бы батьку Аввакума, батьку Неронова {11}— был бы в патриархах Стефан Вонифатьевич, кроткая душа {12}. Так нет, возжелалось Никона, и вместо покоя с миром — поклёп с дрязгой, вместо благословений — проклятья...

— Батька Аввакум сказал бы, кого поставить в Оружейную! — вздохнул Алексей Михайлович.

Царица Мария Ильинична [12]даже напёрсток уронила.

— Зачем вспомянул протопопа? Да и зачем бы ты спрашивал у человека недворцового?

— Затем, что правдив. Богдашка Хитрово ведь хитрово и есть: не лучшего поставит, а для себя удобного. Большой таскун. Дай волю — всё из дворца украдёт.

— Уж очень ты сердит, свет мой!

— Как не сердиться? Дементий Башмак донёс поутру: у Хитрово в доме медные деньги серебрят.

— Доказано ли?

— А хоть и доказано! Он — оружейничий! Узнает народ, что воры в Оружейной палате сидят, — жди беды. По кирпичику Кремль разнесут. По морде Хитрово шмякну — вот и всё наказание злодею.

— Беда с медными деньгами.

— Ещё какая беда. Уж год, как приказано сливать монеты в бруски да в казну сдавать. Не поспешают.

— Жалко! Рубль отдай, а получи пять копеек.

— Государыня ты моя! Семь тыщ казнили из-за медных денег, а страха в народе нет. Ведь к тем семи тысячам ещё пятнадцать прибавь. Кому руку секли, кому пальцы, у кого всё имущество в казну взято... Не боятся. Натирают полтины ртутью, полудой кроют. А на каждом крест! О чём Христа просят? Помоги, Боже, у царя своровать?! Мне, Мария свет Ильинична, правдивые люди нынче дороже золота. Потому, знать, Аввакум и вспомнился. Едет из Сибири батька. Никон его так и сяк гнул, а протопоп прямёхенек.

Мария Ильинична с удивлением поглядела на супруга, но промолчала.

— А знаешь, кого я решил поставить над иконописцами?

— Не ведаю, государюшко. Теперь в Оружейной кого только нет у тебя: греки, немцы, шведы, поляки с иудеями.

— Иудей один — Иван Башманов. Есть и татаре, тот же Ванька Салтан. Поставлю я русака, Симеона Ушакова. Пятнадцать лет в знамёнщиках. Серебряник первой степени. Святые образа пишет с великим прилежанием. Владимирскую Божью Матерь одиннадцать лет писал!

— Батюшка, зачем же тебе советы, когда сам людей добрых знаешь?

Мария Ильинична подняла бровки, такое милое, юное проглянуло в её лице, что у Алексея Михайловича дух захватило. Опуская руки, сложил их на животе, и тотчас досада разобрала. Живот пёрло, будто кто надувал.

— Мать, что делается-то со мною! Ведь поясами с тобой мерились!

— Эко вспомнил! Было дело, да минуло! На меня взгляни. Тот ли стан?

— Матушка! Ты десятерым родила, а я как на сносях. Ладно бы до еды был жаден. Сама знаешь, как пощусь. Корка хлеба да кувшин пива на день.

— Отпусти, государь, на Благовещенье из тюрьмы половину женщин, Бог тебя и пожалует милостью.

— Половину отпустить не могу!

— Не торговался бы ты с Господом, Алексей Михайлович!

— Ильинична, голубушка! Вот ты уж и рассердилась! А как половину отпустить, когда в тюрьме сидят двадцать семь злонамеренных баб?

— Эко?! — снова подняла бровки Мария Ильинична. — Отпустить тринадцать — число нехорошее. Отпустить четырнадцать — тринадцать останется... А колодников сколько?

— Семьсот тридцать семь.

— Батюшка, зачем ты обо всём помнишь?

— Позавчера тюремных целовальников слушал, потому и помню. Много сидельцев! Ведь по сорока девяти статьям Уложения в тюрьму сажают. А я бы, пожалуй, ещё одну статейку добавил. В воскресный день работаешь — Бога гневишь, на царство да на царя с царицею насылаешь Господний гнев — садись и сиди, пока царь не подобреет.

— Батюшка, коли половину баб нельзя отпустить, отпусти десять.

— Двадцать отпущу. Оставлю самых бешеных. Колодников человек пятьдесят помилую, из тех, кто о грехе своём плачет.

Алексей Михайлович пришёл в терем меньших детишек приласкать. Федосью, которой ещё двух лет не было, трёхлетнего Фёдора, Софью — ей уж седьмой годок, читать умеет! Пятилеточку Екатерину, четырёхлетнюю Марию. На каждого мальчика царица рожала двух девиц.