Владислав Бахревский - Страстотерпцы

Не позволяя согласиться с ничтожеством происшедшего, встрепенулся, как конь. Будто пришпорили!

— Не малая распря! Во всём были едины, в одном не сошлись: чья власть выше, мирская или духовная?

У царя ружья, царь одолел. Не понимает, бедная голова, самого себя одолел! Лить кровь, колесовать, а потом без передыху церковные дела теми же руками-то устраивать?! Один приказ палачу, другой архиерею? Царь-горемыка!

Упал перед иконами, гоня прочь помыслы, не достойные молитвы.

Молился, как встарь. Как в Анзерском скиту, ничего не испрашивая у Господа для себя. Троицу славил, Творца, Искупителя, Духа Святого, Матерь Божию...

Спать не ложился.

Сам пошёл к звонарям, приказал благовествовать.

И взрокотал большой колокол, воспели песнь средние гласами херувимов, малые как счастливые дети — трезвонили серебряно. Ласточек захотелось.

Архиепископ Арсений прислал к святейшему стрелецкого полковника: пора ехать.

Никон не велел отвечать ни полковнику, ни архиепископу.

Литургию служил патриаршию. Знал: это его последняя патриаршая служба.

На заутрене исповедался, совершил над собою таинство елееосвящения, помазал елеем братию.

Архиепископ Арсении и оба архимандрита, Сергий и Павел, явились в церковь.

Хор пел по-гречески киевским распевом. Архиепископ послал спросить Никона:

— Чего ради благовестили?

— Готовлюсь к Царю Небесному, — ответил патриарх.

— Не скоморошествуй! — закричал Сергий. — Тебя великий государь ждёт!

Никон подозвал Памву, шепнул:

— Выкинь крикуна, святой отче!

К Сергию подошли пятеро иноков, попросили выйти из церкви. Оробел. Ушёл. За Сергием последовали Арсений и Павел.

Закончив литургию, Никон вышел на амвон, сказал поучение.

Говорил долго, с надеждой и впадая в отчаяние. Все понимали: это последнее слово патриарха. Благословил, кинулся в алтарь, но вернулся.

— Милосердный Господь не открывает нам, грешным, будущего. Не ведаем, что будет завтра, через час, через единое мгновение. Но сердце-то бьётся... Ибо с нами Господь в наш жестокий час. Потому и предчувствуем, что с нами станется. Но что бы ни сталось, мы имеем от Господа бесценный дар — хранить в памяти минувшее.

Чья-то воля, добрая или злая, разлучает человека с дорогими его сердцу людьми, но нет такой власти — ни на земле, ни на небесах, — которая могла бы лишить нас воспоминаний. Разве что Господь разум отнимет. Я уношу в моём сердце все лучшие дни, прожитые с вами, братия. Все наши деяния были на благо православия. Немало сделано руками нашими, а принял ли Господь наши молитвы, мы узнаем на небе.

Слеза покатилась по щеке святейшего.

— Братия! Не хочу пророчествовать! Но коли будет вам тяжело, голодно и холодно, — не покидайте монастырь. Терпите. В испытании открывается любовь Господа, а наша, ответная, — в терпении. Не тяжело терпеть, когда любишь. Не страшно пострадать, братия, за истину, ради любви.

Поклонился в пояс, другой раз — до земли, в третий — хотел, видно, на колени опуститься, но только наклонил голову.

Иноки, отирая лица, запели грозное и величавое: «Не ревнуй злодеям, не завидуй делающим беззаконие, ибо они, как трава, скоро будут подкошены и, как зеленеющий злак, увянут».

Никон прилёг отдохнуть после долгого служения, но снова явились царские посланники. Говорил Сергий:

— Что ты нас здесь держишь? Ни отказу, ни приказу!

— Я тебя не слушаю, — сказал Никон, не взглянув на архимандрита, повернулся к Арсению: — По какому делу звал меня великий государь?

— Ты же знаешь, святейший, по какому. По соборному. Если не пойдёшь, мы пошлём известить великого государя.

— Слава Богу, я приготовился. Иду.

— Прикажешь выступать?

— Где же мне приказывать? Приказывать вы горазды.

Арсений и архимандриты ушли, погрузились в сани, но патриарх не показывался. Послали спросить, долго ли ждать. Ответили: почивает.

Уже синева ложилась на снег, когда Никон сел в сани.

Шествие двинулось на Елеонскую гору, к большому кресту. Здесь братия поклонилась великому настоятелю, а он всех благословил, благословил монастырь, благословил землю и наконец отправился в путь, чтоб хоть единый раз за восемь с половиной лет посмотреть царю в глаза.

Подъезжая к селу Черневу, поезд патриарха встретил второе посольство: архимандрита Филарета и келаря Варлаама.

— Стойте! — приказал Филарет. — Тебе, Никон, велено быть в Москве 2 декабря, в другом или в третьем часу ночи.

— Кого мне слушать, архиепископа, понуждающего ехать тотчас, или архимандрита, который приказывает ждать два дня посреди поля? Дуростям не могу быть послушен.

— Ах, ты бесчестить?! Посланцев великого государя?! — взвился Филарет. — Когда тебе велено было ехать, ты не ехал!

— Лжёшь! — закричал Никон. — Лжёшь! Я не обесчестил посланных. Зри — вот он я, патриарх Никон. Я еду в Москву, как было мне указано великим государем. И про бесчестье мне не толкуйте! Это вы меня бесчестите, присылаете за крайним архиереем архимандритов.

— Зачем спрашиваешь с нас? — возразил Филарет потише. — Мы исполняем повеление царя, святых патриархов, всего собора, а ты всё противишься!

— Некому жаловаться на вас! — Никон перекрестился. — Разве одному Богу. И свидетели тому небо и земля. Слыши, небо, и внуши земле!

— Не юродствуй! — пробурчал Филарет и, не зная, как быть, разрешил двигаться дальше.

Перед Тушином дорогу поезду загородила третья посылка: Новоспасский архимандрит Иосиф со старцем Чудова монастыря.

Ночь, темень, но Иосиф потребовал огня и при факелах прочитал Никону соборную грамоту.

— Быть к Москве 3 декабря. И чтоб пришествие было скромное, не с большим числом людей, в три или четыре часа до света или вечером часа в три или в четыре.

— Горе мне, горе! — воскликнул Никон, — Ложь неправду погоняет. Давно ли отошёл от меня владимирский архимандрит с приказанием быть второго, во втором часу ночи?! Он и теперь с нами. Что за бесчестие? Ладно бы я не шёл, но я иду, а посланцы скачут за посланцами, и у каждого своя грамота. Для чего велите быть с малым числом людей, глубокой ночью? Что скрываете? Патриарха от паствы?

— Я подневольный человек, — сказал Иосиф, — мне что приказано, то и говорю.

Постояли. Поехали.

Так ли езживал патриарх Никон! В Тушине полковник стрелецкого конвоя остановил-таки поезд.

— Нельзя дальше! Царь указал — быть в Москве 3 декабря. Пошлём гонца, а пока здесь заночуем.

— Делайте что хотите! — махнул рукою Никон. — Мне в санях ночевать?

— Найдём избу.

Нашли чистую, просторную.

Никон начал служить вечерню. Закончить не дали. Вернулись гонцы: ехать не мешкая.

Никон подозвал Шушерина. Обнял.

— Пришла твоя пора! Если тебя будут брать, крест передашь мне.