Станислав Десятсков - Верховники

Воспоминание об этом унижении всегда пробуждало злость, а злость давала немалую силу. А сила так нужна была сейчас, ох как нужна была ему эта сила! С приездом Анны всё уплывало из рук верховных. И прежде всего — власть. Один Василий Лукич Долгорукий не впадает в отчаяние. По-прежнему ровен, весел. И делает то единственное, что возможно: сторожит Анну от сношений с неприятельской партией. А среди неприятелей почти весь генералитет, двор. И в самом Верховном совете тайные неприятели: Остерман, Головкин.

А их партия мельчает: не вернулся из поездки Алёшка Козлов, не явился Волынский... Вызывал намедни Татищева, напрасно улещал, историк только косил лукавыми зелёными глазами, отмалчивался. То же и Черкасский, и Новосильцев, к которым ездил брат Миша. А ведь все люди знатных родов, да и учёностью Господь не обидел. На словах все за кондиции. А на деле ни один не может представить себе Россию без самодержавства. Он, князь Дмитрий, может, но его-то и винят в стремлении к тиранству. И вокруг так мало людей.

«Надо убедить народы, а затем иметь силу принудить», — говаривал ещё Макиавелли в своём «Государе».

Он, князь Дмитрий, никого ни в чём, кажется, не убедил. Ну что же, если он и уйдёт, то уйдёт с честью. После борьбы!

Князь решительно встал, прошёл в кабинет. За работой засиделся за полночь. Все прожекты, даже самый хитроумный, татищевский, подписанный Черкасским и единомышленниками, уступали голицынскому. Ведь ни в одном из них ни слова не было о низшей палате. Голицын подошёл к окну, распахнул настежь, набрал полную грудь тревожного влажного воздуха. С подворья пахло дымком: мужики-подводчики разложили яркий костёр. И вдруг вспомнилась такая же вот тревожная ночь, когда в чреве зимы рождалась уже весна, и другой костёр, в котором горели местнические книги, старинная честь Руси, а бросали эти книги в костёр знатнейшие бояре: Юрий Долгорукий да двоюродный братец, печальной памяти Василий Голицын. И тут же рядом им помогал молоденький, ещё безусый стольник, в котором ныне даже жена Авдотья не узнала бы князя Дмитрия. И всё исчезло, ушло вместе с тем дымком.

Князь Дмитрий с треском захлопнул окно, повернулся к киоту. Строго смотрели бесстрашные глаза святого Филиппа. «Ну что же, господа Остерманы! Судьба — бурная река, выходящая из берегов. Но мы будем строить каналы».

На другой день Верховный тайный совет распорядился окружить дворец вторым кольцом караулов, составленных из драгунских и армейских полков.

Старый князь надумал столкнуть гвардию с армейцами.

Прощай, масленица! Несутся по Москве бешеные кони цесаревны. Прощай, масленица! Елизавета Петровна румяные щёки трёт пуховой рукавицей, кричит: «Скорее, скорее!» А кони что звери — для резвости в пойло вылили по бутылке французского шампанского.

Мчится беспечный пёстрый поезд из Покровского. Цесаревне Елизавете дела нет до кондиций и заговоров. Цесаревна веселится со всей Москвой. Цесаревна не хочет власти, власть — это обязанности. Какие же тут обязанности, когда мчится, гремит, прощается с Москвой хмельная масленица.

По Москве-реке летят купеческие рысаки. Санки укрыты яркими коврами, цветут на снегу. «Скорее! Скорее! Перегнать!» Дух захватывает от быстрой езды, в глаза бьёт ветер, летит ледяная пороша, мелькают чёрные срубы на берегах, всё ближе кремлёвские купола и над всеми — колокольня Ивана Великого. Жарко на зимнем солнце сверкает позолота.

Последнего купеческого рысака перегнали. Позади мелькнула чёрная борода лопатой, выпученные глаза: «Ай да цесаревна! Батюшкина порода! Дщерь Петра!» И вдруг навстречу санкам град снежков. Поперёк реки снежная крепость. Завернули санки вбок, стали. «Господа кавалеры, взять крепость!» — командует цесаревна.

Барон Строганов треуголку надвинул на брови. Разогнал скакуна арабских кровей, думал проскочить, да не тут-то было. Сегодня ещё масленица! Огромная снежная глыба сорвалась с крепости, встал на дыбы арабский скакун, слетел барон с лошади. Вскочил, побежал, а мальчишки ему снежками в спину. Кипит толпа на берегу, летят шапки в воздух: «Ура! Сбили барона!»

Смеётся весёлая Елизавета, жмутся господа кавалеры, — мужицкая, мол, забава!

Потемнели голубые глаза цесаревны:

— Что ж вы, камрады! Аль огольцов московских испугались?! Мне, девке, самой на приступ снежной крепости идти? — Кипит кровь в цесаревне, кровь-то горячая, Петра Великого кровь!

Тут из задних рядов её свиты вынесся всадник, бросился на штурм снежной крепости. По плащу только и определила Елизавета Петровна: да это же канатный плясун, подобранный ею у Красных ворот и зачисленный в хор певчих.

Меж тем лихой дончак Михайлы — не арабский пуганый скакун, только озверел под градом снежков. Бородатый мужик смеялся на валу снежной крепости. Снежная глыба полетела прямо в голову Михайле, но дончак, огретый нагайкой, рванулся грудью, взвился и перелетел через вал, задев мужика копытом на прощанье.

«Взят городок! Взят! Ура!» — грянула толпа на обоих берегах реки.

Дальше по реке помчался пёстрый караван из Покровского. Только в санках теперь рядом с Елизаветой Петровной сидел Михайло. Смеялась цесаревна, блестели прекрасные ровные белоснежные зубы, кисло улыбались, скакавшие по бокам санок щёголи кавалеры.

кричали ряженые возле балаганов.

Уходили зимние праздники. Наступал долгий пост.

Ежели Феофан Прокопович орудием политической борьбы почитал слово, Андрей Иванович Остерман на первое место ставил интригу. Сейчас, в метельный февраль 1730 года, Остерман, хотя и притворялся больным и не выходил из дома, был главным вождём немецкой партии.

Неслась злая февральская вьюга по кривым московским улицам, заметала балаганы. Великий пост входил в свои права.

В доме перекрещенца Остермана православные посты блюли особенно строго: Андрей Иванович ел репку. Известного скупца ничто так не утешало в его новой религии, как долгие посты. Голодали домочадцы, холопы, обобранные до нитки крестьяне господина вице-канцлера. Но голодал и он сам, и совесть его была чиста.

Андрей Иванович в старой лисьей шубе сидел возле плохо вытопленной печки, когда кто-то резко постучал в двери.

Дворецкий ввёл барона Рейнгольда Левенвольде.

Все эти дни барон метался по Москве по поручениям Остермана, и то, что для Остермана представлялось отвлечённым кабинетным делом, для барона было беспокойной действительностью.

У Остермана почти не было сомнений в своём превосходном плане, и оттого он был покоен, наверное зная за собой непреоборимую силу; у барона Рейнгольда сомнений было больше, чем уверенности, потому как, встречаясь всё с новыми людьми, он сталкивался и с теми неожиданностями, которые нарушали превосходный немецкий план. Оттого барон Рейнгольд не был ни силён, ни уверен в себе и часто переходил от безграничного немецкого высокомерия к столь же безграничному и неоправданному отчаянию. Ведь в Верховный тайный совет поступали всё новые дворянские прожекты, и под иными из них, как под прожектом безвестного доныне поручика Грекова, выступившего за сохранение Совета, стояли сотни подписей.