Валерий Замыслов - Ростов Великий

Всяко прикидывал Сидорка и, наконец, его осенило: боярин Корзун! Он напрямик к князю вхож. Неждан Иваныч в народе чтим, чернью не гнушается. Ишь, как за Лазутку перед всем миром заступился. Правда, Лазутке он жизнью обязан, но и тут случай не простой.

— Пойдем, Устинья, к боярину. Авось, и примет.

Но привратник к хоромам не пропустил: не велики птахи, чтобы боярина домогаться.

— Дело-то у нас, милок, важное.

— У всех важное. Не пущу!

Пришлось Сидорке соврать, что пришел он от ямщика Лазутки Скитника.

— От Лазутки? Так бы сразу и толковали, — подобрел привратник. — Ждите. Боярскому приказчику доложу.

И часу не прошло, как Сидорка и Устинья очутились в покоях Корзуна. Выслушав печальный рассказ, Неждан Иваныч посуровел лицом.

— Наслышан я об этом тиуне, но чтоб такое… Сегодня же князю поведаю.

Ушак хитрил, изворачивался и клялся всеми святыми, что в Петров день он не был в Малиновке.

— А как же холоп твой и жена Кирьяна?

— Навет, князь! Да и разве могут оные людишки быть послухами? Не о них ли в «Уставе» Ярослава сказано?

— За «Устав» ухватился?

— Так, ить, по нему, милостивый князь, вся Русь живет. Ни смерд, ни холоп послухами быть не могут. Какая подлым людишкам вера?

— Эти подлые людишки тебя, мерзавца, кормят и обувают, — жестко произнес Василько Константинович.

Ушак тотчас спохватился и заюлил:

— Воистину, милостивый князь, воистину! Ты уж прости, коль не так слово молвил.

— Прощать тебя или не прощать — суд покажет.

Ушак упал Васильку Константиновичу в ноги.

— Не доводи до суда, милостивый князь! Верой и правдой тебе служил и дале, как преданный пес, буду тебе служить. Не слушай облыжников!

Василько Константинович брезгливо отпихнул от себя тиуна.

— Не елозь. Быть суду!

Княжеский суд проводился по строго заведенному порядку. Накануне бирючи-глашатаи садились на коней и разъезжались по всему городу. Ударяя палкой в медную тарелку, повешенную на грудь, громко оповещали:

— Собирайтесь завтра, православные, на княжой суд!

Ростовцы уже ведали: суд всегда вершили на соборной площади, перед главной святыней Ростова Великого — храмом Успения Божьей Матери. Здесь же ставили два помоста. Один — широкий и нарядный, покрытый персидскими коврами — для князя и ближних бояр, другой — чуть поменьше и без ковров — для обвиняемых. Князь восседал на высоком кресле, бояре — становились по левую и правую руку.

Народу собралось — яблоку негде упасть. Василько Константинович повел цепкими глазами по многолюдью и невольно подумал: «Вот он — гордый Ростов Великий, кой не терпит и малейших посягательств. Сколь раз пытались взять его силой, и каждый раз получали достойный отпор. Еще ни разу не покорились ростовцы властолюбивому чужаку, и на престол восходил лишь тот, кто заручался поддержкой народа. Князь же без народа, что ножны без меча. И не приведи Господи от сего народа стеной отгородиться».

На малый помост ввели тиуна, и по многолюдью, как по волнам, покатился возбужденный гул:

— Да то сам Ушак! Вот те на!

— Давно пора его перед миром поставить!

— А за что судят-то?

Еще больше удивились ростовцы, когда увидели на помосте незнакомую худенькую женщину в лапотках, черном убрусе и в холщовом сарафане.

Устинья, увидев перед собой гомонящее людское море, растерялась, и вся съежилась, словно подшибленный воробушек. Ее жалкое, испуганное лицо повергло Сидорку в ужас. Всё! Устинья и рта не раскроет. Но то ж беда. Пройдоха Ушак и мертвый из петли вывернется.

А бирюч тем временем огласил суть дела:

— Женка Кирьяшки Ревяки сказывает, что княжой тиун убил на покосе ее мужа, а Ушак речет, что на покосе в тот день не был.

— Не был! — закричал тиун. — Женка меня и в глаза не зрела! Пригрезилось! Да и не пристало жене смерда быть видоком. Ростов всегда «Устава» Ярослава держался!

Народ пришел в замешательство: разберись тут!

— Говори, женка! — повелел старший боярин Воислав Добрынич.

Но оробевшая Устинья лишь заплакала в три ручья.

Тогда на малый помост, нарушая издревле заведенный порядок, взбежал Сидорка Ревяка.

— Прости, народ православный, что старину рушу. Но дозволь мне, брату убиенного, слово молвить.

Ямщика и плотника Сидорку каждый ростовец хорошо ведал: мужик честный и справедливый, на вече к его слову даже княжьи и градские мужи прислушиваются.

— Дозволяем! — дружно отозвалась толпа.

Василько Константинович глянул на ямщика, и его обожгла ревнивая мысль: «Вот он — представитель черного люда. Даже дозволения князя не спросил. Народ для него выше удельного государя. Дерзки и вольнолюбивы ростовцы!»

— Ушак невинной овечкой прикидывается. Но все мы ведаем этого мизгиря и облыжника. Ведаем! — звучно и отрывисто начал свою обличительную речь Сидорка, и рассказал всё то, что удалось ему выяснить в последние дни.

Отовсюду понеслись возмущенные голоса:

— Из-за коровенки отомстил!

— Тимоня брехать не будет!

— Не молчи, Устинья!

Последний возглас подхватило всё многолюдье:

— Не молчи! Сказывай!

И худенькая, пришибленная Устинья ожила. Подняла голову, распрямилась.

— И скажу, люди добрые! Муж мой, Кирьян, не раз говаривал: от тиуна всякой гадости можно ожидать. Никогда он не забудет, что милостивый князь коровушку нам пожаловал. Никогда! — голос Устиньи значительно окреп. — Вся деревня над тиуном потешалась, когда узнала, что тот из самого Ростова коровушку пешем гнал. Вот тиун и затаил зло.

Устинья повернулась к Ушаку и, показывая на него рукой, гневно сверкая глазами, высказала:

— Это тебя я зрела на покосе, тиун! Это ты моего кормильца загубил, тать!

И так пошла на Ушака, что тот попятился от разгневанной женки к перильцам, а народ довольно закричал:

— Молодец, Устинья!

— Так его, убивца!..

Долго кричали ростовцы, а когда, наконец, шум поулегся, побледневший Ушак обратился к князю:

— Князь Василько Константиныч! Ты всегда чтил «Правду» Ярослава, и на сей раз не позволишь рушить старину. В кой раз говорю: не могут смерд и холоп быть на суде послухами. Я же Богом клянусь, что не поднимал руки на Кирьяшку. Богом!

На Соборной площади стало тихо. Ростовцы замерли в ожидании княжеского слова. Судить по «Правде» Ярослава — встать на сторону тиуна, оказаться на стороне жены смерда — нарушить «Правду».

Василько Константинович поднялся из кресла. Был он в синей шапке с темно-красной опушкой, в летнем зеленом кафтане, поверх коего — синее корзно с вишневым подбоем, застегнутое на правом плече красной запоной с золотыми отводами. Теперь высокий, плечистый князь был виден всему народу. Строгие глаза его остановились на Ушаке..

— Богом клянешься? Ну что ж, поглядим, — истинны ли твои клятвы. Отнеси-ка, Ушак, железо к алтарю храма Успения.