Валерий Замыслов - Ростов Великий

— Боле шестидесяти! — ахнула Любава. — Да под силу ли человеку столько лет прожить в одиночестве?

— То дано не всякому, голубушка. Токмо истинному подвижнику.

Фетинья и Любава тихо вошли в келью. Старец, не заметив женщин, стоял на коленях и истово молился, осеняя себя крестным знамением:

— Господи, Исусе Христе, сыне Божий, пролей каплю крови твоей в мое сердце, иссохшее от грехов, страстей и всяких нечистот — душевных и телесных. Аминь. Пресвятая Троица, помилуй нас, Господи, очисти грехи наши, Владыка, прости беззакония наши, именем твоего ради. Господи, помилуй, Господи, помилуй…

Фетинья приложила худосочный палец к дряблым, поблеклым губам и опустилась на голую, ни чем не покрытую лавку. Любава поняла: нельзя прерывать молитву.

В узкое волоковое оконце скупо пробивался дневной свет. Когда глаза привыкли к темноте, Любава огляделась. В келье — небольшая, низенькая глинобитная печь [215] Глинобитная печь — печь, сделанная из плотно сбитой глины, смешанной с рубленой соломой, мелкими камнями, песком и т. п. , киот из трех закоптелых икон, чадящая лампадка на железной цепочке, позеленевший крест, монашеская ряса, домовина [216] Домовина — гроб. , положенная на широкие, приземистые чурбаки, и толстые богослужебные книги в кожаных переплетах с медными застежками.

Любава глядела на домовину и невольно ежилась, будто от холода. И чего это старец Фотей домовину в келью затащил? Страсти, какие!

Наконец старец закончил молитву, с тяжкими охами и вздохами поднялся с колен, и только сейчас увидел гостей. Вгляделся подслеповатыми очами и тихим, дряблым голосом молвил:

— Ты, Фетинья?

— Я, преподобный.

— А это кто с тобой?

— Господь навел меня на лесную деревушку. А в ней — чадо доброе.

Фетинья легонько подтолкнула локтем Любаву, и та тотчас опустилась перед старцем на колени и облобызала его худенькую, невесомую руку.

— Выйдем-ка, дитя мое, на свет Божий. Очи совсем худо зрят.

Любава с неподдельным любопытством разглядывала старца. Изможденный, согбенный, с седой бородой до колен. На старце — ветхое рубище, под коим виднелась власяница [217] Власяница — грубая одежда из конского волоса, носимая ради изнурения тела — и в летний зной, и в зимнюю стужу. и медный нагрудный крест на крученом гайтане [218] Гайтан — тесьма, шнурок. . Лицо ветхое, исхудалое.

«Господи, да он чуть жив! — пожалела отшельника Любава. — Чем же он кормится? В келье никакой снеди, кажись, не видно».

— Дедушка Фотей, хочешь, я тебе топленого молочка с пенками принесу? Лакомое!

Отшельник кротко улыбнулся, положил сухонькую ладонь на голову девушки, и всё тем же тихим голосом молвил:

— А ты и впрямь доброе созданье. Чую, душа у тебя светлая и ангельская. То — дар Божий, не каждому такую душу Господь дает. Да хранит тебя Спаситель.

— Спасибо тебе, дедушка Фотей. А как же быть с молочком?

— Говею я, дите милое… Звать тебя как?

— Любавой нарекли, дедушка.

— Славное имечко.

Отшельник повернулся к Фетинье.

— Поди, притомились с дальней дороги. Отведи девушку в свою келью, пусть отдохнет. А сама, погодя, ко мне приди.

— Непременно приду, преподобный, да кое-что поведаю.

Фетинья запалила от лампадки свечу. Келья ее заметно отличалась от жилья отшельника. В ней не было ни пугающей домовины, ни толстых богослужебных книг. Правда, такая же низенькая глинобитная печь, маленький стол, лампадка да иконка пресвятой Богородицы. (Лампадку, свечи, образок и лампадное масло Фетинья принесла с собой из обители). Все же стены были увешены пучками сухих трав и кореньев.

Любава пригляделась к травам и молвила:

— А я, бабушка, некоторые травы ведаю.

— Ну-ка, ну-ка, — заинтересовалась Фетинья.

Любава, показывая рукой на высушенные пучки, произносила:

— Марьянник, Чернобыльник, Медвежье ушко, Жабник… А вот это, — с благоговением в голосе молвила Любава, — это сам Бессмертник.

Возрадовалась душа Фетиньи. Она-то в последние годы горько думала: уйдет в мир иной — и унесет с собой все свои вящие постижения о луговых и лесных цветах и травах, имеющих столь могущественную и чудодейственную силу. И вдруг — на тебе! Стоит перед ней совсем молоденькая девушка и безошибочно, как бывалый знаток, угадывает почти каждое растение.

— Да кто ж тебе поведал, касатка? Уж не Аринушка ли?

— Нет. Маменька травы плохо ведает. Бабушка Матрена, царство ей небесное. Она, как кто-нибудь занедужит, за травками пойдет. Вот и я с ней бегала да всё выпытывала: от каких недугов и в какую пору собирать. Бабушка Матрена добрая, всё толково рассказывала. Приглядывалась, как она настои да отвары готовит.

— Исцеляла хворых?

— А как же! Маменька моя как-то горло застудила. Так бабушка Матрена ее отварами из коры дуба, ромашки и лапчатки гусиной пользовала. Три дня маменька горло пополоскала — и недуга, как не было.

Фетинья повернулась к иконе и размашисто перекрестилась:

— Слава тебе, пресвятая Богородица. Не зря навела меня на лесную деревушку. Отныне денно и нощно тебе буду молиться. Принесла ты мне, пресвятая Богородица, великую радость и успокоила грешную душу рабы твоей Фетиньи…

Любава стояла и недоуменно пожимала округлыми плечами. Что это с отшельницей? Спросила о целебных травах и вдруг принялась за молитву.

Фетинья же, мало погодя, пояснила:

— Я-то, голубушка, почитай, целый век пользительными травами и цветами занималась. Ох, много же я изведала! В каждом растеньице волшебная сила заключена. А годков, сама зришь, мне уж много, голубушка. Вдругорядь скажу: не так уж и долго осталось мне бродить по белу свету. А передать свой навык, было, некому. Ныне же пресвятая Богоматерь навела меня на достойную ученицу. Хочешь, касатушка, постичь всю премудрость настоящей травницы?

— Очень хочу, бабушка Фетинья! Я хоть сейчас готова в лес бежать.

— Вот спасибо тебе, касатушка. Чую, желание твое неподдельное, от сердца идет. Но ныне уж поздно, вечор близится. Да и травки уж пожухли, и цветы давно отцвели.

— А когда же учить меня станешь, бабушка Фетинья?

— Коль Бог даст зиму пережить, то наведаюсь в Нежданку красной весной и пробуду с тобой седмиц десять. Вот тогда-то ты многое и изведаешь. И по лесам, и по лугам, и по болотцам пройдемся.

— Я буду очень ждать, бабушка.

— Вот и славно, голубушка… А сейчас маленько потрапезуем. Правда, снедь [219] Снедь — пища, еда. моя скудная, но с голоду не помрем.

Фетинья принесла с улицы охапку сухого валежника, просунула в подтопок, затем достала из закута [220] Закут — угол в избе около печи. кусок бересты, запалила от свечи и положила на сушняк.

— Кое-что подогреть надо, голубушка. Печь хоть и малая, но спорая. Преподобный Фотей, еще когда в мужичьей силе был, ладную печь сотворил. Зимой охапку бросишь — и в тепле сидишь.