Валерий Замыслов - Ростов Великий

— Их трое, атаман. Закидаем стрелами.

— А коль пораним, кистенями добьем.

— Теперь — молчок, ребятушки. Вот-вот покажутся.

Фетинья затаилась в зарослях. Рябец замыслил новое черное дело.

Вскоре на дороге показались трое всадников в богатых цветных кафтанах. Из леса с тонким свистом полетели оперенные стрелы с железными наконечниками. Двое из вершников, смертельно раненые, повалились с коней, а третий выхватил было из красных сафьяновых ножен меч, но и его достала безжалостная стрела.

На дорогу высыпали разбойники и принялись, для верности, бить по головам всадников кистенями.

— Всё, ребятушки. Тащи мертвяков в лес, от греха подальше. И коней сведем. Поспешай! Береженого Бог бережет.

Где-то в десяти саженях от притаившейся Фетиньи, разбойники сняли с мертвецов кафтаны, сафьяновые сапоги и шапки, заглянули в переметные сумы.

— Повезло, братцы. Пять гривен серебра.

— Да вот и грамота с печатью. Княжеская.

— Никак, гонцы в Ростов ехали. Важные птахи.

— Здесь оставим, Рябец?

— Упаси Бог. Тут глухой овраг недалече. Сбросим и валежником закидаем. Поспешим, ребятушки.

Разбойники потащили убитых в овраг, а Фетинья выбралась из чащобы, перешла на другую сторону дороги и пошла к Ростову лесом.

С того дня душа Фетиньи ожесточилась, она возненавидела всех мужчин. Лицо ее стало пасмурным и суровым, улыбка никогда уже не тронет её губы.

Сапожник Михайла и Матрена диву дивились: как будто подменили их приемную дочь. Как явилась из лесу, так и ходит, как в воду опущенная.

— Ты уж поведай, доченька. Что приключилось? Вон и сарафан весь изорванный, — сердобольно спрашивала Матрена.

— Ничего не приключилось… А сарафан… Через трущобы продиралась, сучьями порвала.

И весь ответ. Больше — ни единого словечка. Замкнулась Фетинья. Хуже того — сделалась, как полоумная. То сидит молчаливым истуканом, то выйдет во двор, но людей будто не видит и не слышит. И так продолжалось несколько недель, пока Бориска вновь не занедужил. Кинулась к мальцу Фетинья, прижала к себе, запричитала:

— Да что же это с тобой, Борисынька! Не плачь. Исцелю твой недуг, любый ты мой! Отварами, настоями. Крепеньким станешь.

Михайла и Матрена облегченно вздохнули. Оттаяла, кажись, Фетинья. Но напрасно лелеяли они надежду: оттаяла Фетинья лишь для Бориски.

Крепко привязался и Бориска к своей няньке. Он рос хитреньким и завистливым. Уже в десять лет он с издевочкой сказал отцу:

— Ты всё, тятька, дратву сучишь да старые сапожонки латаешь. А сосед твой в купцы выбился, и ныне белые калачи да пряники ест. А ты чего ж?

— Не всякому чернецу в игуменах быть, Бориска. Кому пряник, а кому и дырка от бублика…А ты, мотрю, всё по богатеньким вздыхаешь, и к сапожному делу тебя не влечет. Худо, чадо. Сапожник тоже не последний человек.

— Тоже мне человек, — ехидно рассмеялся Бориска. — То ли дело княжой тиун, аль сам дружинник. Вот бы куда взлететь.

Михайла шлепнул сына по загривку.

— Взлетишь — оземь рожей. Куда уж сыну чернолюдина? Прыгнул бы на коня, да ножки коротки. Ты эти помыслы навсегда забудь.

Но Бориска не забывал. В шестнадцать лет он выкрал у отца годами скопленные деньжонки и всучил их княжьему тиуну, и тот привел его на княжеский двор…

Михайла, обнаружив пропажу, кинулся искать Бориску, но тот, облаченный в новенький суконный кафтан, нагло молвил:

— И в глаза не видел твоих денег, тятя… А на княжой двор больше не приходи. Могут и взашей вытолкать.

У Михайлы аж на сердце стало худо. И кого он токмо вырастил? Едва до избы своей добрел, да с того дня и слег.

Матрена, отчаявшись, робко молвила:

— А может, отец, Бориску на княжой суд поставить?

— В своем уме, мать? На сына родного?.. Да как я буду людям в глаза смотреть? Нет уж, на такой срам не пойду.

А Фетинья не находила себе места: её повзрослевший любимый чадо ушел из избы. Она была в отчаянии. Она жила только Бориской, и теперь всё для нее опостылело. Каждый день, печальная и осунувшаяся, она подходила к княжескому детинцу и часами стояла неподалеку от ворот, в надежде увидеть своего любимца. Но чаще всего караульные гнали «ведьмаку» в черном убрусе [89] Убрус — платок. прочь. Однажды Фетинья не выдержала и смело подошла к самим воротам.

— Чего тебе? — грубо спросил караульный с копьем.

— Нельзя кликнуть Бориску?

— Какого еще Бориску?

— Бориску Сутягу, милостивец, кой две седмицы назад на княжий двор пришел. Нянька-де его зовет.

— Нянька зовет! — рассмеялись караульные.

Фетинья опустилась на колени.

— Покличьте, милостивые. Христом Богом прошу!

— Ну уж коль Христом Богом, — сжалился один из караульных. — Приходи завтра после обедни.

«Придет ли? — мучалась всю ночь Фетинья. — Теперь он княжой человек. Слух прошел, что в гридни его берут. Экая честь Бориске выпала. А вдруг и нос задерет? Ступай-де прочь, нянька!»

Нет, не задрал нос Бориска. Вышел из детинца.

— Голубь ты мой! — бросилась ему на грудь Фетинья. — Тоска смертная мне без тебя. Жизнь не мила!

— Не горюй, нянька. Скоро меня в молодшую дружину возьмут. Добрую избу на подклете заимею и тебя к себе возьму. Будешь снедь мне готовить.

— Да я что угодно ради тебя, голубь мой! Токмо возьми.

— Возьму, нянька. Вот-вот буду в гриднях ходить, — горделиво повел плечом Бориска. — Жди!

Ушла от детинца Фетинья повеселевшая, но ждать пришлось еще долго, целых два месяца. Бориска учился скакать на коне, стрелять из лука, биться на мечах. Старался, ведая, что если всему не обучится, — прощай сытая жизнь и княжеский двор. Усердие Бориски не осталось не замеченным. На день Егория Храброго [90] Егорий Храбрый — 23 апреля. его приняли наконец-то в дружинники. А еще через две недели Фетинья вошла в новую избу своего ненаглядного чада.

Наследник князя Василька родился в знаменательный день двух святых — Бориса и Глеба — 24 июля 1231 года. Князь и княгиня долго имя не выбирали: быть первенцу Борисом. Когда-то тот был ростовским князем и доводился сыном Владимира Крестителя. Всего же у Владимира Красного Солнышка было 12 сыновей, и каждый оставил тот или иной след в богатейшей истории Руси.

После шумного, веселого, недельного пира, когда появление княжеского наследника отмечал каждый ростовец (Василько был щедр на меды и подарки), счастливый князь спросил Марию:

— А почему всё-таки Борис? Только потому, что церковь причислила его к лику святых?

Мария уже изучила князя: вопрос его далеко не праздный. Василько хочет узнать, насколько глубоко она ведает о той трагической эпохе и Борисе.

— И не токмо из-за оного. Имя Бориса стало знаковым для Руси. Именно ростовский князь Борис норовил остановить не токмо междоусобицы, но и братоубийства… А ведь Владимир Первый, великий князь киевский, был не таким уж и святым.