Замыслов Валерий - Святая Русь - Князь Василько

Скитник огляделся. Обычная изба простолюдина. У входа, рядом с печью, висит глиняный горшок (умывальник) с носиком. Печь - широкая, добротная, р у с с к а я, с подпечьем, голбецом, шестком, загнетком, челом-устьем, полатями и бабьим закутом, где стояли ушаты, бадейки, квашня и висела полка, на коей расставлены деревянные миски, ложки и ковши.

Перед лавкой - чисто выскобленный стол. Жилье освещает светец с сухой лучиной. Красные угольки падают в лохань с водой и трескуче шипят. По бревенчатой стене, от трепетного огонька, пляшут причудливые тени.

«Бедновато в избе, - невольно подумалось Лаврухе. - А ведь княжой кормчий. Не шибко жалует его, Василько Константиныч».

В избе застыла мертвая тишина. Ни ямщику, ни Томилке, казалось, не хотелось говорить. Старик, словно спохватившись, поднялся, снял с колка сермяжный кафтан и протянул Лазутке. Тот молча благодарно кивнул и накинул сермягу на широкие, литые плечи.

На полатях вдруг что-то негромко зачмокало и невнятно забормотало. Скитник глянул на кормчего.

- Старуха во сне, - немногословно отозвался Томилка, продолжая латать мережу.

Когда Лазутка малость пообсох и отогрелся, кормчий вдругорядь поднялся с лавки и шагнул к печи. Вскоре на столе появились три пареных репы, миска со щами, кружка кваса и ломоть ржаного хлеба.

Скитник сглотнул слюну: последний раз он ел ранним утром, и теперь был готов черта съесть.

- Поснедай, ямщик.

Лазутка поклонился хозяину, перекрестил на икону лоб и тотчас навалился на щи. Богатырскому телу требовалась богатырская трапеза, но и на том спасибо. Теперь настал черед рассказа, и он вкратце поведал Томилке свою невеселую историю. Утаил лишь про боярина Корзуна.

- Наслышан, паря… Но чтобы так, - вздохнул старик. - Худо дело твое.

- Худо, кормчий.

Томилка махнул рукой.

- Был кормчий, да весь вышел. Я уж, почитай, третий год на лодию не вступал.

- Аль князю не по нраву пришелся? То-то я гляжу в избе твоей бедновато. А ведь славился на всё княжество. Знатно же тебя Василько Константиныч наградил.

- Не суесловь, еситное горе, - сердито заговорил Томилка и попробовал руками на крепость сеть. (Не порвалась). - Не возводи хулу на князя. Он строг, но справедлив.

- Что-то сомневаюсь я, отец.

- А ты не сумлевайся! - повысил голос Томилка. - Молод ишо на князя ёрничать. Он меня, как лучшего кормчего, честь честью проводил, золотую гривну на грудь повесил и снял шубу со своего плеча. Вот так-то, паря.

- Да ну.

- Вот те и ну! - разошелся немногословный Томилка. - И изба у меня была другая. Добрая, высокая изба. На Подозерке. Жил с сыном Гришкой. Двадцать лет его в подручных держал. А тот, еситное горе, всё долбил и долбил: не пора ли, батя, мне за кормовое весло встать. Вот и уступил сыну. Василько Константиныч не отпущал, а я толкую: пора, век за веслом не простоишь. Да и Гришку жаль. А он на радостях женился, девку в дом привел, ребятни настрогал. Заважничал, грудь колесом, на нас, со старухой, стал косо поглядывать. Тесны, вишь ли, ему хоромы стали, еситное горе. Вот мы и оказались в этой избенке.

- Негоже твой Гришка поступил.

- А ничо, одумается. Внукам-то, чу, дед с бабкой понадобятся. Одумается, еситное горе.

Томилка протяжно вздохнул и вновь принялся за сеть.

Помолчали. На полатях звучно похрапывала старуха, а где-то за печью вел свою одинокую, стрекучую песню сверчок. За оконцами выл неугомонный, заунывный ветер, а в бычьи пузыри хлестал косой, надоедливый дождь.

- Не ведаю, чем тебе и помочь, паря, - прервал тягостное молчание Томилка

- Вот и я не шибко ведаю. Но одно скажу - либо голова с плеч, либо выкраду у купца свою Олесю. Другого мне не дано, отец.

- Тяжко тебе придется, ямщик… А теперь, давай-ка почивать. Утро вечера мудренее.

Г л а в а 3

БОГОМ ВЕНЧАНА

Всю ночь Лазутка проспал непробудным, свинцовым сном. За оконцами было тихо, через бычьи пузыри пробивался робкий солнечный свет. Скитник поднялся бодрым и посвежевшим, как будто и не было долгого утомительного пути. Захотелось тотчас выскочить из избы и побежать на Ильинку.

- Никак ожил, паря. Вечор-то квелым был, - молвил Томилка. Он словно и не уходил с лавки: на коленях его по-прежнему лежала сеть.

У печки орудовала длинным, рогатым ухватом маленькая поджарая старушка в темном убрусе на голове; она то задвигала в устье горшок, то вытягивала на шесток широкий железный противень с двумя румянами ковригами хлеба. Березовые полешки давно уже прогорели, и от печи исходило благодатное тепло.

Глянув на неспокойное, напряженное лицо Лазутки, старик предупредительно молвил:

- Чую, в город рвешься, паря. Сиди в избе - и не выглядывай.

- Сидеть, как барсук в норе? Да ты что, отец? Не для того я в Ростов шел.

- Молодость да силушка в тебе играют, еситное горе. Ты допрежь меня послушай. Я, почитай, всю ночь о тебе кумекал. Ты покуда сиди, а я на торг схожу, изведаю, что народ о купецкой дочке толкует. Жди с вестями… А ты, мать, гостя займи, покорми, что Бог послал.

Томилка облачился в сермяжный кафтан, натянул на косматую голову войлочный колпак с продольным разрезом спереди и сзади, взял посошок в правую руку и удалился из избы.

Лазутка страдальчески вздохнул и увидел перед собой улыбчивые, добрые глаза старухи.

- А ты не кручинься, милок. Авось, всё и уладится. Старик-то мой не зря о тебе всю ночь кумекал. Бог его добрым разумом наградил..

- Как звать тебя, мать?

- А клич бабкой Аглаей… Я тебя-то ведаю, часто на торгу видела. Извозом промышлял.

- Промышлял, - вновь вздохнул Скитник.

- Придет время - опять станешь промышлять. Забудь кручину. Садись-ка к столу да поснедай, милок.

- Спасибо, бабка Аглая… Старик-то твой надолго ушел?

- Опять ты за своё. Угомонись, милок, торопливость делу не поможет.

Лазутка снедал без всякой охоты. Вся душа его истомилась и рвалась на Ильинку. Уж скорее бы вернулся старик.

А бывший кормчий заявился лишь после полудня. Приставил посох к стене, разоблачился и молчаливо сел на лавку.

- Ну! - нетерпеливо воскликнул Лазутка.

Томилка головой крутнул.

- Эк тебе не терпится, паря. Да жива, жива твоя красная девка. Василь Богданов ее, чу, крепко поругал и ныне из избы никуда не выпущает… И о тебе на торгу вовсю калякают. Чу, сбежал от гридней князя Владимира, но - вот тут порадуйся - в Ростов-де боле носа не покажет, мужик-де с головой, зачем ему на погибель соваться. Это уж и вовсе надо дураком быть. Так что не ждут тебя здесь, еситное горе.

- Чему радоваться, отец? Ждут - не ждут. Мне-то от этого ни жарко, ни холодно. Да не могу я сиднем сидеть!

Лазутка порывисто поднялся с лавки и шагнул к двери.

- Погодь, недоумок! - закричал Томилка. - У тебя и впрямь мозги набекрень. Сядь! Я не всё еще тебе поведал… Завтра наведаюсь к купцу, глядишь, и девку твою увижу.