Валерий Замыслов - Иван Сусанин

Метался по уезду, норовил усовестить дворян (правда, дворян на местах было мало, многие оказались в Ливонии), дабы не гнули в три погибели оратаев, но результат был плачевным. Сеитов не имел права вмешиваться в дела поместных владельцев — на то есть московский Поместный приказ, — но и оставаться безучастным не мог.

— Дайте мужикам малость вздохнуть, дабы вконец уезд не разорить.

Но дворяне разводили руками:

— И сами ведаем, но государь указал: «Конно, людно и оружно». А сколь кормового запасу, а овса лошаденкам?..

Дворяне загибали пальцы, а Сеитов хмуро выслушивал.

Иванка Сусанин, постоянно сопровождая воеводу, был на его стороне. Будучи крестьянином, он никогда не видел добрых господ. Каждый из них, не смотря на установленный оброк, перегибал палку, умудряясь так прижать мужика, что тот, бедный, стоном исходил. Как тут в бега не податься? Злился на дворян и жалел мужиков. Тяжко им, и всё же труд их боготворил. Нарядный кафтан не изменил его мужичьего нутра. Как увидит оратая за сошенькой, так и всколыхнется его душа, так и захочется самому взяться за поручни. Какая благодать, когда соха послушна твоим рукам, когда от прогревшей земли-матушки веет испариной и дурманяще пахнет срезанным, вывороченным на черный лоснящийся пласт дикотравьем. Господи, ничего нет отрадней!.. А страда, когда приходишь на созревшую, волнующуюся на ветру янтарную ниву, истово помолишься и примешься за косовицу? Душа поет. С хлебушком! В сей упоительный час забываешь и о барском оброке и о прочих крестьянских невзгодах… А избу рубить? Весь в пахнущих смолой белых сосновых стружках; со звоном ухает топор, вырубая пазы; с каждым днем поднимается сруб венца. А вот и до оконец дело дошло, украшая их затейливыми узорами. Лепота! Даже барин, когда ему терем рубишь, душой оттаивает, взирая на искусную работу…

«Ну почему так страшно кабалят мужика? — иногда задумывался Иванка. — Всё на войну с ляхами сваливают. Но только ли в войне дело? И ране Русь с чужеземцами воевала, но так на мужика баре не наседали, и такого повального бегства со времен Батыя не было. Почему?»

Но так и не находил ответа. Одно окончательно понял Иванка: совсем лихо стало мужику. Зарвались баре. Лгут они воеводе. Господа не только на брань оброк выколачивают, но и про свою мошну не забывают. Разорвись тут мужику!

Иванка до сих пор ставил себя на место мужика, ибо крестьянская душа не выветрится из него до самой погибели. Всё, что содеялось с ним за последний год: внезапная встреча с владыкой Давыдом, служба у архиепископа, а затем и у воеводы Сеитова, полная приключений поездка в стольный град, — казалось ему каким-то призрачным, странным сном, и что он вот-вот проснется и вновь обернется мужиком-страдником.

Даже воевода как-то обронил:

— Мнится мне, не забываешь ты свою бывшую жизнь.

— Да разве то забудешь, воевода?

— То-то я вижу, как тебя к мужикам тянет. Другой бы службе радовался. Воеводский послужилец! Сыт, одет, жалованьем не обижен. А с тобой хоть в сельцо не заглядывай, к оратаям тяготеешь. Того, гляди, службу покинешь.

— Покуда не покину, а там как Бог на душу положит.

— Ну-ну. Спасибо за честный ответ. Ведаю: лукавить ты не умеешь… Как супруга твоя? Как-то видел недавно. Никак скоро чадом разрешится? Кого ждешь?

— Сына.

— Всяк отец сына ждет. Молись, Иванка.

Иванка молился, сходил в собор пресвятой Богородицы, но Настенка опросталась дочкой. Роды оказались тяжелыми. Принесла молодая супруга жизнь маленькому существу, а сама преставилась.

Бабка-повитуха сердобольно молвила:

— Прытко старалась, но знать так было Богу угодно. Другие бабы по десятку плодят, а эта на первенце не сдюжила. Упокой Господи новопреставленную рабу Божью.

Сусанна разрыдалась, а Иванка стиснул ладонями голову. Сердце разрывалось от неутешных страданий. Уж так он любил свою Настенку! Ему и в голову не могло прийти, что Господь так рано заберет ее к себе. Горе его было гнетущим и неизбывным

Настенка! Какая же она была веселая, как умела радоваться жизни, как умела поддержать мужа. Какие бы невзгоды не обрушивались на семью, она никогда не унывала, вселяя в близких людей свое жизнелюбие.

Иванка с горя ударился в зелье. Именно в кабаке, что неподалеку от Спаса на Торгу, к нему и подсел Третьяк Федорович

Целовальник Томила, тучный мужичина с черной округлой бородой, зрачкастыми, пронырливыми глазами и шишкастым носом тотчас выплыл из-за буфетной стойки и с особым почтением, осклабившись, поставил на стол оловянную чару доброго вина.

— Угощайся во здравие, воевода.

Третьяк Федорович повел на целовальника хмурым взглядом: только вчера отчитывал его в приказе за плутовство. Питухи жалуются: не только вино, но даже меды и пиво разбавляет. В оборот взял целовальника:

— Ты, Томила, прилюдно крест целовал, дабы приумножать доходы кабака, но не за счет шельмовства. Коль и дале плутовать будешь, другого Ермака сыщу.

Томилка норовил обелить [162] Обелить — оправдать, снять с себя обвинения. себя, но воевода был неумолим:

— Плутовства не потерплю!

Сейчас же воевода ничего не сказал целовальнику, а когда тот ушел за стойку, Третьяк Федорович поднял чару.

— Помяну твою Настену. Да будет ей земля пухом.

Осушил до дна, чем немало подивил бражников: воевода к питухам никогда не заходил и слыл в городе трезвенником.

— Третий день тебя на службе не вижу, Иванка. Ведаю: велико твое горе, искренне сочувствую тебе, но кручину вином не зальешь. По себе знаю. Когда преставился отец, так был скверно на душе, хоть волком вой. И все же взял себя в руки. Как ни тужи, но второго отца не заимеешь. Нелегко и с доброй женой расставаться. Но жена — не мать и не отец. Нет большего несчастья, чем их утрата. А вот другую жену ты всегда найдешь. Авось будет не хуже Настенки.

— Такой не будет, воевода. Первая жена от Бога, — угрюмо произнес Иванка и вновь потянулся, было, к сулейке, но Третьяк Федорович отстранил скляницу на край стола.

— Довольно, друже. Не затем я сюда пришел, дабы мой верный послужилец до чертей напился. Поднимайся! Ныне дома проспись, а поутру, чтоб был у Приказной избы.

Пошатываясь, Иванка молча выбрел из кабака. Двое послужильцев, что дожидались на улице, получили воеводский приказ:

— Проводите до избы.

Не доходя крыльца, Иванка услышал голосистый плач ребенка. Еще задолго до рождения чада, Настенка молвила:

— Ежели Бог даст сына, хотелось бы наречь его Слотой, в честь отца моего, а коль народится девица, быть ей Тонюшкой, так бабушку мою окрестили. Я ее плохо запомнила: маленькой была, но матушка сказывала, что я нравом в бабушку.

— Так и быть, доченька, хотя дело за мужем. Муж — всему голова.