Валерий Замыслов - Иван Сусанин

Три дня праздновал свое воеводство Иван Наумов, а когда протрезвился, то в первое же утро услышал чей-то приглушенный детский плач.

— Это еще что такое? — недовольно вскинул брови Наумов?

Отвечал старый дворецкий Евлампий, кой еще служил Сеитову:

— То малец сенной девки Полинки, батюшка воевода.

— С ума спятил, старый пес. Кто посмел в воеводских хоромах девку с дитем держать?

С первых же дней Иван Наумов решил предстать перед ростовцами грозным властителем.

— Тут, вишь ли, какое дело, батюшка воевода… Необычное дело, — замялся Евлампий.

— Не тяни кобылу за хвост! — прикрикнул Наумов.

— Девка-то не простая. Третьяк Федорыч помышлял ее в жены взять, да не успел. Царь на войну отрядил.

— Сеитов?! — изумился и несказанно обрадовался Наумов.

— Сеитов, — кивнул дворецкий.

— А теперь, старый хрыч, поведай мне об оном деле во всех подробностях. И дабы ничего не утаивал, а то прикажу плетьми запороть!

«Старый хрыч» насмерть перепугался, и обо всем рассказал.

Наумов довольно потирал ладоши. «Вот теперь и поквитаемся, Сеитов!», — ожесточенно подумал он. Тотчас отдал приказ:

— Старуха Никитишна нужна мне как беззубому орех. Прочь со двора! И сенную девку с приблудышем прочь!

— Так куда ж им податься, батюшка воевода? В городе даже Христа ради никто уже не подает.

— А по мне пусть сдохнут!.. И тебя боле держать не стану. Стар для дворецкого.

Евлампий упал Наумову в ноги.

— Смилуйся, батюшка воевода! Некуда мне сойти. Намедни псарь Никешка в озере утоп. Он дворовым псам корм выносил. Оставь, Христа ради, в его место.

«Смилостивился» Наумов. Пусть каждый слуга изведает, что даже дворецкий в псари перемещен. У нового повелителя не забалуешь.

Старая мамка Никитична, согбенная, подслеповатая, опираясь на клюку, шла вкупе с Полинкой, ворчала:

— Злой ордынец. Изувер треклятый. Накажет его Господь.

— Накажет, Никитишна. Худой человек, — сквозь слезы вторила старухе Полинка, коя вела за ручонку двухгодовалого Егорушку.

— Туда ли сопутье торишь, голубушка? Не заблудиться бы.

— Не тревожься, Никитишна.

У Полинки было настолько постыло на душе, что ей не хотелось ни с кем говорить. От воеводы она узнала страшную весть. Ее возлюбленный, от коего она заимела сына, погиб в сече с ляхами. Погиб! Его нет в живых.

«Любый, любый, — шептали ее соленые губы. — Как же ты не уберегся от злого ворога? Как же Господь тебя не сохранил? И как мне жить теперь без тебя?..».

Встречу попадались ростовцы. Мужики недоуменно пожимали плечами, а бабы останавливались и сердобольно охали:

«Батюшки-светы! И чего это Полинка вся зареванная?».

А Полинка, никого не видя и ничего не слыша, с убитым, мученическим лицом, шла к дому бортника Пятуни, кой находился неподалеку от храма Николы на Подозерье, и в коем она бывала не единожды.

Дверь избы была закрыта на огромный замчище, что явилось для Полинки полной неожиданностью. Она растерянно опустилась на крылечко и молвила:

— Куда-то запропастились хозяева.

— А ты сказывала, что Авдотья всегда дома.

— Всегда, Никитишна. А ныне невдомек мне.

Вскоре всё прояснилось. Вышел мужик из соседней избы и молвил:

— Намедни Пятуня из лесу прибегал. Сказывал, большой медосбор намечается. Одному-де не управиться. Авдотью с собой увел. Почитай, до конца лета… А чего содеялось?

Полинке ничего не хотелось рассказывать, тем более она уже слышала от словоохотливого Пятуни, что сосед «нраву хитрецкого», знается с торговым людом и занимается какими-то темными делишками.

— Чего, грю, содеялось? Чем могу — помогу.

— Спасибо на добром слове, но нам ничего не надо.

Мужик крякнул, раздумчиво поскреб корявыми перстами лопатистую бороду и подался к своей избе.

А Полинка и вовсе впала в отчаяние. Будь она одна — не пропала бы. А ныне у нее на руках и Егорушка, и беспомощная старушка. Куда идти, в какую дверь постучаться?

— Ох, беда привалила, голубушка. Злой ордынец, душегуб. Илью Муромца на него с орясиной. Да хоть такого, как Иванку напустить.

Никитична часто видела Иванку, когда он служил у бывшего воеводы. И не раз, глядя на дюжего молодца, восклицала: «Экой ты богатырище».

— Какой Иванка?

— Да ты что, голубушка? Ты ж у него на новоселье была. Аль запамятовала?

И Полинка, будто от сна пробудилась. Тотчас всплыла Иванкина изба, что на речке Пижерме, веселое застолье, лицо Третьяка Федорыча, его ласковые глаза… Господи, ведь именно в тот день и поглянулась она воеводе… Иванка. Верный послужилец воеводы. Третьяк Федорыч весьма по-доброму о нем отзывался.

— Вставай, Никитишна. К Иванке пойдем.

Иванка принял, как самых близких родных. За последние два года он еще больше заматерел. Выслушал печальную речь Полинки, тяжко вздохнул и молвил:

— Неутешно твое горе, Полинка. Да и я теперь не скоро отойду от такой жуткой вести. Но надо жить. Дите у тебя от Третьяка Федорыча. Егорушкой, чу, кличут. Вот и будет моей дочке вместо братца.

— А Никитишна — мамкой. Не пропадем! — высказала Сусанна.

— Спасибо вам, люди добрые, — поклонилась Полинка.

Далеко не тот стал земский староста Демьян Курепа. С воеводой Сеитовым он еще как-то ладил, а вот с бывшим опричником Наумовым дела его круто изменились. Тот, надменный и властолюбивый, настырно лез во все земские дела, неизменно извлекая для себя выгоду.

Демьян Фролович норовил как-то остудить пыл воеводы:

— У тебя, Иван Петрович, своих дел невпроворот, а ты еще о земских делах печешься, до всякой мелочишки доходишь. Здоровье свое побереги. Чу, весь израненный с войны-то приехал.

— Да уж в кустах не отсиживался, — приосанившись, изрекал воевода. — Где самый опас, там и Наумов. Ран — не перечесть, но и я немало ляхов изрубил. Царь-то не зря за мои ратные доблести на ростовское воеводство поставил.

— Не зря, видит Бог, — кивал староста. — Вот и надо себя поберечь. Мы уж тут сами земские дела управим.

Но Наумов с первых же дней решил взять Курепу в оборот:

— На то я великим государем и назначен, дабы Ростов Великий блюсти. Никакие земские дела сквозь пальцы пропускать не намерен. А кто позволит помеху чинить, того в бараний рог согну.

«Согнет, — удрученно раздумывал Курепа. — И грамотку на Москву не отпишешь. Наумов хвастался, что у него в каждом приказе верные дружки да приятели. Отпишешь себе на беду. Пошел по шерсть, а воротился стриженым. Наумов так обкорнает, что и свету белого не возвидешь. Про его лютые опричные дела во всех уездах наслышаны. Как ни худо, но надо терпеть Наумова, терпеть, невзирая на изрядно похудевшую мошну».

Норовил вновь златошвейку Полинку в свои хоромы залучить (то-то бы денежка ручейком побежала!), но Наумов пронюхал и всю обедню испортил: