Сергей Мосияш - Федор Алексеевич

К обеду Красная площадь была заполнена стрельцами. К Лобному месту привели под караулом Семёна Грибоедова и Богдана Пыжова. Явился туда же и Сысой со своим длинным, плетёным из сыромятины кнутом, и всем стало ясно, что ждёт арестованных. Бирюч Стенька Гром, взобравшись на Лобное место, во всё горло, за которое и имел своё прозвище, орал скаску о винах Грибоедова;

— Ты, Грибоедов Семён сын Фёдоров, чинил стрельцам своим налоги и всякие тесноты, для взяток и работ бил их жестоким боем батогами, на всякие работы посылал их, стрельцов и детей их, и заставлял их шить себе цветные платья, бархатные шапки, жёлтые сапоги, из государского жалованья вычитал у них деньги, и всякие запасы на своё дворовое строение, к себе на двор брал из них денщиков помногу и заставлял их работать всяку работу и отходы чистить. А тебе ещё ранее сам великий государь Фёдор Алексеевич указывал стрельцов работать на себя не заставлять и земли у них не отбирать, для того ради и жаловал он тебя поместьями. Но ты забыл милость государя, стрельцов по-прежнему обижал и утеснял напрасно. И потому звания полковника ты отныне лишён государевым повелением, лишён и поместий всех и ссылаешься на жительство в Тотьму и подлежишь кнутобиению, сколь полку желательно будет.

Стенька Гром кончил чтение, стал сворачивать в трубку грамоту. К Грибоедову подошёл помощник Сысоя, сорвал с него сорочку, обнажив спину. Затем встал к нему спиной почти вплотную, коротко приказал:

— Руки.

Грибоедов положил ему на плечи руки, тот схватил за запястья, вытянул вперёд и свёл на своей груди, крепко, как клещами, зажав в своих ладонях. Теперь Грибоедов висел у него на спине, как бы обняв его.

— Место, — прохрипел Сысой, и толпа стрельцов отхлынула от палача, давая простор для его кнута.

Сысой небрежно, как бы играя, откинул длинный кнут за спину, прищурился и резким рывком кинул эту сыромятную «змею» вперёд, угадав точно по спине Грибоедова. Тот дёрнулся. В толпе в несколько голосов сказали весело: «P-раз!» А кто-то злорадно крикнул:

— Эт тебе за нас, Семён Фёдорович.

И счёт пошёл: «Два!»

— Не сладко, полковничек? А?

«Три!»

— Терпи, Грибоед, мы терпели.

«Четыре!»

— А это за деток наших!

«Пять!»

Спина Грибоедова покрывалась синими рубцами, готовыми брызнуть кровью. Он сперва молчал, но потом стал вскрикивать после каждого удара. И где-то после пятнадцатого стрельцы уже перестали торжествовать. Замолкли острословы. Только кнут Сысоя свистел в тишине, черня спину несчастного Семёна. Счёт уже вёл кто-то один.

Зол русич, жесток, но сердцем не злопамятен, а к униженному и обиженному даже жалостлив.

— Двадцать, — сказал добровольный счётчик.

И в толпе раздалось сразу несколько голосов:

— Довольно, довольно.

Сысой опустил кнут, помощник его разжал свои руки, отпуская наказанного, и, пожелав здоровья ему, попросил:

— Не серчай, Семён Фёдорович.

Ничего не ответил Грибоедов, пошатываясь, отошёл в сторону, где ему подали кафтан.

К кнуту готовился полковник Пыжов, дрожащими пальцами расстёгивал пуговицы кафтана.

Голицын не стал ждать окончания экзекуции, пошёл в Кремль, за Спасскими воротами встретил Хованского, тот, хохотнув, сказал ему:

— А государь-то хитро сотворил, ох хитро. В самом зародыше пресёк бунт-то.

— Не знаю, не уверен, — ответил Голицын.

— Почему? Разве для полковников это не наука?

— Для полковников, может, и наука, но не для стрельцов. Для черни наказание начальства лишь потворство. Я от этого добра не жду. Сегодня полковников бьют, а завтра могут и за нас взяться, Иван Андреевич. Так-то.

На следующий день, 27 апреля 1682 года, государь был тих и безмолвен, от завтрака отказался, но лекарство, предложенное фон Гаденом, хоть и с неохотой, выпил.

Марфинька вытерла мужу платочком уголки губ, куда скатилось несколько капель лекарства. Фёдор нежным взглядом поблагодарил жену, тихо прошептал:

— Милая моя.

И день выдался на редкость тих и ясен. Перед опочивальней государя толпились ближние бояре, даже Языков был здесь, хотя вчера ещё Голицын передал ему гнев государев и отлучение от царской особы. Вчерашний постельничий имел вид жалкий и виноватый. А тут ещё Голицын попрекал попрёками:

— Это всё стрельцы да ты, Иван, довели его. Я никогда не видел его в таком гневе.

— Но я ж как лучше хотел, — оправдывался Языков. — Вон вместе с Хованским решили не огорчать его худыми вестями.

— Вздумали шило в мешке утаить. Благодетели! Его ваша ложь и ранила не хуже бунта...

Но Хованский, услыхав это, не согласился.

— О-о, князь Василий, это как поглядеть. Может, тут как раз твоя вина. Кто же больного человека оглоушивает такими вестями. Думаешь, в старину случайно худого вестника жизни лишали? Ты, князюшка, ты доконал государя.

— Да будет вам спорить, — вмешался Стрешнев. — Все мы хороши. Конечно, это возмущение стрелецких полков взволновало его. Давно пора было Долгорукого в отставку проводить, а то Стрелецкий приказ на нём, а его туда калачом не зазовёшь, по месяцу не является. Все разбаловались, распустились, заворовались, а потому и в полках бедлам начался. Из государева стрелецкого жалованья кто хотел, тот и тащил. Там по-доброму всех приказных крыс в батоги надо. А ты, Иван Андреевич, тоже хорош. Когда тебе государь велел Стрелецкий приказ принять?

— А что я могу поделать с князем Долгоруким? Он до сих пор об отставке и слышать не хочет, хотя наполовину уже парализован. Воин заслуженный, не могу ж я его силой гнать.

— Вот и государь жалел его. Дожалелся. Стрельцы скоро полковников сами выбирать будут, уже вон грозятся боярам кровь пустить.

— Ну это спьяну которые.

— Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.

Из опочивальни государя вышел спальник Фёдор Апраксин, тихо прикрыв за собой дверь. Все кинулись к нему.

— Ну что?

— Государь собороваться хочет.

— Так надо патриарха звать для этого.

— Он просил духовника, — сказал спальник и ушёл.

— Не хочет государь протопопа обижать, — заметил Голицын, и все с этим согласились. Но Тараруй не удержался, чтоб своего слова не ввернуть:

— А може, на Иоакима серчает Вон и венчался у Никиты, не у патриарха.

Вскоре явился духовник царя Никита Васильевич. Кивнув боярам, прошёл в опочивальню. Хованский тут же, пробормотав: «Надо бы...» — поспешно ушёл. Чего «надо бы», так и не договорил, но Одоевский предположил:

— Не иначе, к патриарху побежал.

— Да, этот любит первым новости доносить, даже худые, — согласился Стрешнев. — Тараруй!

Подходили другие бояре, князья, стольники, спрашивали негромко: «Ну что?» Шурша платьем, прошла в опочивальню царевна Софья Алексеевна, ни на кого не глядя, даже на кума своего Голицына.