Сергей Мосияш - Федор Алексеевич

— Ну как, представь себе, пан Сапега, эдак лет через сто своего правнука. Мы с тобой не заключим договор, а ему — твоему правнуку потом в очи тыкать станут: это из-за твоего прадеда мы мира не нашли. А?

— А ведь, пожалуй, он прав, — взглянул осоловело Сапега на Голицына. — Пан Василий? А?

— Пожалуй, — согласился Голицын и взял свой кубок. — Вот и выпьем за то, чтобы нашим правнукам не было за нас стыдно.

— Выпьем, — сказал Сапега и решительно потянулся с кубком чокаться со всеми. Даже до Чарторыйского дотянулся, уже несколько опьяневшего и внимательно смотревшего на статуэтку, стоявшую на подставке в углу. Тяпкин перехватил этот взгляд, молвил:

— А пан Михаил, видно, крепко разбирается в художестве.

— С чего ты взял, пан Тяпкин, — удивился Чарторыйский.

— Тонкого ценителя прекрасного всегда видно. Но эта статуэтка что! Вот у князя в кабинете есть богиня любви, кажется. Василий Васильевич, как она называется?

— Психея, богиня души.

— Вот-вот, Психея.

— У вас есть Психея? — спросил Чарторыйский. — Чья работа?

— Мне её из Италии доставили.

— Вы позволите взглянуть?

— Ради Бога. — Голицын поднялся и повёл Чарторыйского из зала.

Начал было и Сапега подниматься, чтобы последовать за ними, но Тяпкин потянул его за фалду, усадил назад.

— Сиди, пан Казимир. Что ты, голых баб не видел. Давай лучше выпьем.

— Давай, — сразу согласился Сапега. — За что?

— За Яна Собеского.

— За нашего короля с удовольствием, — молвил плохо слушающимся языком высокий посол. И Тяпкин понял, что теперь с ним можно пить за всё, что на ум придёт. Поэтому, едва выпили за короля, он наполнил кубки ещё и сказал:

— Теперь за Польшу.

— О-о, — воскликнул польщённый Сапега, но в пьяной голове его что-то шевельнулось разумное, и он погрозил Тяпкину пальцем: — А ты, пан Тяпкин, хитрец.

— Конечно, хитрец, — согласился Василий Михайлович. — Пока князя нет, хоть напьюсь за его счёт. — И тут же, наполнив кубки, произнёс: — Теперь давай за хитреца.

Сапега с трудом одолел этот кубок, и Тяпкин понял: хватит, а то иначе можно высокого посла свалить под стол и тогда уж ничего из него не вытянешь.

— Теперь закусывай, пан Казимир. — И стал сам намазывать ему на хлеб чёрную икру, поскольку руки Сапега уже плохо слушались хозяина. — Между прочим, с Яном Собеским мы были друзьями.

— Я знаю, пан Тяпкин. Я часто видел вас в саду. Он, кстати, велел вам кланяться.

— Спасибо, пан Казимир, мне это очень приятно. Я надеюсь, что он не шибко велел давить на нас?

— Да, как сказать, он за Киев велел сильно стоять.

— Сколько?

— Чего «сколько»?

— Сколько король велел за Киев просить?

— Пан Тяпкин, я же посол... Как я могу.

— Господи, пан Казимир, я же разве не понимаю. Можешь молчать. Я тоже стану молчать.

Тяпкйн старательно начал пережёвывать пироги с вязигой, сделав вид, что и не замечает собеседника. Но опьяневший Сапега был в том состоянии, когда смерть как поболтать хочется.

— Я ведь, пан Тяпкин, очень тебя ув-важаю и уважал ещё в Польше. Ты был столь приятен, столь дружелюбен...

Тяпкин и ухом не вёл на все эти приятности, жевал себе да жевал.

— Ты на меня осерчал? Да? Пан Василий?

Тяпкин, пожав плечами, продолжал насыщаться, и даже вина себе налил в кубок.

— А мне? — спросил Сапега.

«А чёрт с тобой», — подумал Василий Михайлович и налил кубок Сапеге.

— За что выпьем?

— За молчание, — буркнул Тяпкин.

— Обиделся, пан Василий, обиделся. Ну ладно. — Сапега покосился на дверь, прошептал: — Только как другу, за Киев мы запросили четыреста тысяч.

— Вы что, обалдели с Собеским вашим!

Сапега приложил палец к губам.

— Т-с-с, пан Василий, так это ж запрос.

— А убавки сколько король разрешил?

— Ровно вполовину, пан Василий, вполовину, так что не расстраивайся. Но уговор: ни-ни.

— Но, наверно, за это нам что-то уступать надо?

— Ну, какой-нибудь город. Вам жалко, что ли?

— Может, ещё раз Москву возьмёте, — съязвил Тяпкин.

Сапега хоть и был пьян, но намёк понял. Был период в Смутное время, когда поляки хозяйничали в Москве [42] Был период в Смутное время, когда поляки хозяйничали в Москве. — Имеется в виду период правления Семибоярщины (1610—1613). Тогда «правители» просили поляков выступить на Москву и защитить её от Лжедмитрия II, а заодно помогли бы подавить крестьянское движение. Поляки выдвинули требование посадить на царский престол сына Сигизмунда Владислава. Бояре приняли это требование. Но многие русские города отказались присягать католику. Тогда Сигизмунд решил сам сесть на русский престол. Поляки заняли Кремль и разграбили Москву. .

— Хороший ты человек, Василий Михайлович, но язва-а-а.

— Я пошутил, пан Казимир, не обижайся, — помягчел Тяпкин, удовлетворённый, что хоть что-то выудил у поляка. — И, будь уверен, царское величество щедро наградит высоких послов, лишь бы был у нас успех. Разве твоей жене не будут к лицу соболя?

— О-о, пан Василий, не искушай, не искушай, ибо слаб грешный человек.

— Такова жизнь, пан Казимир, давай выпьем за неё.

— За жизнь?

— Нет, за жизнь потом. Сперва за твою жену.

— О, Зося!

За Зоею пан Казимир ещё одолел кубок, а вот за жизнь уже не потянул. Под стол, правда не свалился, но благополучно заснул, сронив кудри на осетровые объедки.

Когда Голицын и Чарторыйский воротились с осмотра коллекций князя, бодрствовал за столом только Тяпкин.

— О-о, как нехорошо, — наморщился Чарторыйский, увидев своего коллегу спящим в рыбных объедках.

— Ничего, ничего. Это бывает, — успокоил его Голицын. — Я позову слуг, его доставят самым изящным образом. Эй, кто там!

Явился дворецкий, вытянулся у двери.

— Позови людей, помогите пану сесть в карету, пусть отвезут откуда взяли и помогут там лечь в постель. Живо.

Два широкоплечих молодца, явившиеся в польских кунтушах, подхватили пана Сапегу и почти вынесли из зала быстро и бесшумно.

— О-о, простите, Василий Васильевич, я тоже, наверное, поеду, — сказал смущённо Чарторыйский. — Я не знаю, как благодарить вас за столь щедрый подарок.

— Ничего, пан Михаил, мы свои люди, сочтёмся, — отвечал вежливо Голицын. — Я провожу вас.

Они вышли. Тяпкин задумчиво ковырял вилкой остывшего осётра, слушал, как во дворе скрипели ворота, с тарахтеньем выезжали кареты, что-то громко наказывал князь кучерам (слов было не разобрать), но наказ, видно, был строгий.

Потом князь появился в зале, присел к столу, налил себе соку грушевого, выпил, взглянул на Тяпкина.

— Ты что сделал с Сапегой?

— Как «что»? Упоил — как на Руси положено.

— А сам почти тверёз.

— Мне, увы, нельзя было. Я себе едва поплёскивал для виду.

— Ну, вытянул?

— А то. В общем, за Киев они заломят четыреста, но уступать станут до двухсот.