Сергей Мосияш - Федор Алексеевич

Царь окончил, взглянул на патриарха, тот начал говорить возмущённо:

— От местничества аки от источника горчайшего, вся алая и Богу зело мерзкая и всем нашим царственным делам ко вредительному происходило, и благое начинание, яко возрастную пшенице терние, подавляло и до благополучного совершения, к восприятию плодов благих не допускало. И не точи род егда с иным родом за оное местничество многовременные злобы имел. Аз же и со всем освящённым собором не имеем никоея достойные похвалы принести великому вашему царскому намерению за премудрое ваше царское благоволение.

Патриарх кончил, отёр лоб платком. Царь обратился к боярам:

— Хочу услышать и Думы слово.

— Что и говорить, — поднялся с лавки Хованский. — Вели, великий государь, учинить по прошению патриарха и архиереев, чтобы всем во всех чинах быть без мест, ибо в прошлые года во многих делах от местничества, когда полковники и воевода перепирались меж собой, кто из них знатнее, нашему воинству была поруха, а неприятелю радованье.

— А чтоб навсегда искоренить сие зло, вели, государь, нарушителей смертью карать или ссылкой в Сибирь, альбо кнутом хорошим, — предложил Одоевский.

Выступили и Милославский, и Долгорукий, и все в одно слово говорили: местничеству не быть. Никто не выступил против царского и патриаршего приговора. Может, кому-то и думалось за местничество, особенно из старых знатнейших фамилий, но никто не решился поперёк царского и патриаршего слова даже пикнуть. А когда государь спросил, обращаясь ко всей Думе, все ль думают так, то бояре дружно ответствовали:

— Да будет так!

— Внесите разрядные книги, — приказал царь.

Стрешнев отворил дверь, и через неё пошли один за одним подьячие, неся высокие стопы книг перед собой и всё это составляя на пол. Получилась изрядная гора.

— Здесь, в этих книгах, — указал царь на эту «гору», — за многие годы собраны записи о местах. Для совершенного искоренения и вечного забвения этого зла велю ныне же в вашем присутствии предать эти книги огню. И отныне повелеваю всем боярам, окольничим и всяких чинов людям и в полках, и в посольских делах быть между собой без мест. И впредь никому ни перед кем прежними местами не возноситься. И впредь да не воспомнится местничество вовеки.

К концу голос государя возвысился и он приказал подьячим, стоящим у «горы»:

— В печь! И немедля!

— Да будет так, — нестройно подтвердили с лавок бояре.

— Гореть злу синим пламенем, — не удержался сказать последнее слово Хованский.

Подьячие вновь подхватили стопы разрядных книг и потащили их назад в переднюю, где уже пылала печь. Несколько окольничих было послано проследить за сожжением, дабы не было утаено от огня ни одной «плевосеятельной» книги.

И когда из передней сообщили, что книги уже славно горят, Фёдор Алексеевич повеселел и с умиротворённой улыбкой обратился к Думе:

— Благодарю вас, бояре и отцы святые, за столь единодушную поддержку моего решения. И в знак моей признательности вам я велю сохранить в Разряде и всегда держать там родословную книгу и всем вам разрешаю держать родословные дома, у кого они есть, дабы будущие потомки ваши могли гордиться своими пращурами и наследовать их великие дела во славу отчины. Гордиться, но не выситься. Ибо спесь пучит, смиренье возносит.

— Да будет так, — сказали бояре, искренне довольные, что государь ныне повеселел. Впервые со дня смерти жены он улыбался, и это Думой засчитывалось себе в заслугу.

Артамон Лузгин сколь помнил себя жил на Волге под Казанью и промышлял в основном рыбалкой, а потом решил не только рыбой, но и хлебом своим разживиться. Вспахал, засеял, и едва взошла полба, как явился к нему местный мурза Темир.

— Артамошка, почему без спроса на чужой земле сеял?

— А чья она?

— Моя, конечно. Я на ней князёк.

— А я и не знал.

— Так я тебе и поверил. Но я человек добрый, Артамошка. Пусть твоя полба растёт. Не жалко. Пусть. Только, когда соберёшь урожай и обмолотишь, половину зерна мне отдашь.

— За что? — удивился Артамошка. — Эвон вокруг земли немерено, хоть засыпься.

— За землю, Артамошка, за землю. Хоть она и немерена, но моя. Я князёк на ней. Вот.

Уехал мурза, расстроил Артамошку. Поехал Лузгин к соседу-татарину, который давно уж полбу сеял, и тоже на земле Темира.

— Здравствуй, Керим.

— Здравствуй, Артамошка. Что невесёлый?

— Не с чего веселиться. В кои веки вздумал свой хлеб вырастить, ан мурза явился, велит половину ему за землю отдавать.

— Ну тут он прав, Артамошка. Земля его, ему за службу нарезана. Но сколько-сколько он с тебя заломил?

— Половину.

— Фитю-тю, — присвистнул сосед. — Это и впрямь разбой. С нас он четвёртую, а с некоторых даже пятую часть берёт.

— Это почему же? — удивился Артамон.

— А ты его самого спроси.

— И спрошу.

— Вот-вот, спроси, Артамошка.

Приехал Артамон к мурзе, он сидел под деревом и кумыс пил из деревянной пиалы. Увидел Лузгина, вроде даже обрадовался.

— A-а, Артамошка. Драствуй, драствуй. Хочешь кумыса?

Конечно, хотел кумыса Артамошка, но если выпить, как же тогда сердитый разговор начинать?

— Спасибо, Темир. Не хочу.

— Ну гляди, — посерьёзнел мурза, поняв, что гость не случайно от угощения отказывается, чем наносит хозяину стола обиду. Спросил, сразу нахмурившись: — Что у тебя?

— У меня к тебе вопрос, Темир, почему ты со всех берёшь четвёртую, а то и пятую часть, а с меня половину заломил?

— А ты не догадываешься? — едва усмехнулся мурза.

— Не догадываюсь.

— А ты подумай.

Артамон изморщился, даже на небо посмотрел, словно там был ответ написан. Разочарованно развёл руки, признался:

— Нет. Не догадываюсь.

— Ты христианин, Артамошка? Так?

— Да я православный.

— А я мусульманин. Понял?

— Ну и что?

— Как что? Перейди в нашу веру, Артамошка, и я тебе сразу, как брату по вере, скошу до четверти, а то и до пятой части. Ну?

«Ах ты рожа поганская, — подумал Артамошка. — Это чтоб я — да Христа продал?» А вслух сказал вполне пристойно:

— Это надо подумать.

— Подумай, подумай, Артамошка.

Артамошка думал недолго, всего одну ночь. Не спал, ворочался, думал. Жена спрашивала:

— Артамон, ты чё? Заболел, чё ли?

Не станет же он бабе об этом рассказывать. Баба есть баба, волос долгий — ум короткий, что она сможет посоветовать. И утром, так ничего и не сказав жене, оседлал своего Сивку и поехал в Казань. Нашёл там у Кремля площадного писчика — на ремне чернильница, за ухом перо — сказал ему:

— Мне надо челобитную написать.

— На кого слать хочешь? На воеводу? На государя?

— На патриарха.

— У-у, — поднял уважительно вверх брови писчик. — Три алтына.