Аммиан Марцеллин - Падение Рима

— У тебя, милочка моя, поэтическая душа, как у Сапфо... «Я негу люблю, юность люблю, радость люблю и солнце. Жребий мой — быть в солнечный свет и в красоту влюблённой», — процитировал бывший сенатор строки из стихов знаменитой поэтессы с острова Лесбос.

— Говорят, что она будто бы бросилась с Левкадской скалы из-за неразделённой любви к красавцу Фаону? — произнесла красавица гречанка Алкеста.

— Случись что, вы, мои хорошие, со скалы не станете бросаться из-за меня... — утвердительно проговорил Кальвисий Тулл.

— Умирать из-за любви?.. Нужно было... А потом, Кальвисий, ты же не Фаон... — подал кто-то из женщин голос из глубины повозки.

— Эй, гляди у меня! — погрозил пальцем бывший сенатор.

— Так ведь Сапфо любила только девочек... — сгладила острый угол Алкеста.

— А мы любим Кальвисия Тулла! — дружно провозгласили рабыни.

Повозка остановилась у входа в сад перед высоким патрицианским домом. Выбежал слуга и, помогая хозяину вылезти из повозки, сказал ему:

— Господин, тебя с раннего утра дожидаются посланники из императорского дворца.

Из атриума вышли два человека, истинность профессии которых угадывалась при первом взгляде на них: оба были одинакового роста, наглухо запахнутые в паллии, топорщащиеся сбоку от рукоятей мечей: секретари...

— Не распрягай лошадей! — приказали они вознице. — Кальвисий, едем к корникулярию.

— Прямо сейчас?.. — удивился бывший сенатор, уже догадываясь, для чего его вызывает Антоний Ульпиан. — Так надо бы умыться с дороги, почиститься...

— Во дворце мы тебя и умоем, и почистим... — нагло пообещали секретари.

«Это всё по поводу Гонории... Буду молчать как рыба. Но они же, сволочи, выбьют всю правду... — Кальвисий взглянул на секретарей, расположившихся в повозке напротив, ухмыляющихся, со стальным блеском в глазах... — От таких «посланников» пощады ждать не приходится... Но ты погоди, не хорони себя раньше времени... — И, вспомнив разговор с рабынями, тоже ухмыльнулся. — Я ведь давеча сказал им, будто в зеркало гадателя смотрел: «Случись что со мной...» Вот, кажется, и случилось...»

В таблине Антония, куда доставили бывшего сенатора, сидел Себрий Флакк...

«Не ожидал его здесь увидеть! Хотя почему не ожидал?! Он же тоже ездил на юбилей к другу в Рим... Значит, и Себрия пытали... Надеюсь, только вопросами... Иначе он бы не сидел тут, а гремел цепями в «крысиной норе» — в подземной темнице», — сразу промелькнуло в голове Кальвисия, и он поздоровался:

— Здравствуй, Себрий. Какими судьбами?

— И тебе здоровья, Кальвисий... Сейчас всё узнаешь.

Вошёл Антоний, за ним — скриб с деревянным ящичном на боку. Если евнух при императрице исполнял ещё и должность писца, то у себя он имел своего...

— Кальвисий Тулл, — обратился Антоний к бывшему сенатору, — твой друг Себрий Флакк ранее сообщил мне, что ты после праздника оставался у Клавдия ещё двадцать дней и можешь знать больше его, так как Себрий из Рима сразу уехал... Правильно я говорю? — Евнух неожиданно повернулся лицом к Себрию Флакку. Тот как-то сразу смутился, нервно заёрзал на скамейке.

— Правильно, — ответил Себрий, опуская глаза.

«Пёс... Уже что-то успел наговорить на меня...»

— А ты ничего не знаешь, Кальвисий? — Евнух снова обратился к бывшему сенатору.

— А что мне следует знать? — вопросом на вопрос ответил Кальвисий.

— Я говорю о Гонории, которая, по нашим сведениям, находится в Риме.

— Если она находится в Риме, так и задержите её там.

— Задержим... Она остановиться в Риме могла только у отца своего возлюбленного.

— Я даже не ведаю, кто у неё возлюбленный. Меня такие вещи не интересуют. У меня свои возлюбленные... — заявил Кальвисий Тулл.

— Дойдёт дело и до них, — пообещал евнух, явно недовольный ответами бывшего сенатора. — Всему своё время...

«Слава богам, что рабыни не знают, куда спрятали Гонорию...» — успокоил себя Кальвисий.

— Значит, ты о Гонории ничего не знаешь и ничего не ведаешь... Ладно. Я пока отпускаю тебя. Приедешь домой — подумай. Со своими возлюбленными-рабынями переговори. И скажи им, что в «крысиной норе» даже немые начинают говорить, — хохотнул Антоний, а скриб посмотрел на него, молча спрашивая: писать ли это или не писать?

— Пиши, пиши! Пусть всё читает наша императрица. У нас от неё тайн не существует...

«Ах, паршивец, злодей без яиц!.. Тайн, видите ли, не существует... Да ты окружён ими, как на подносе жареный кролик маринованными оливками, фигами и каперсами... Без этих тайн тебе и дня не просуществовать... Когда надо, ты перед Плацидией выдёргиваешь то одну, то другую, как шулер при игре в кости мечет нужную или «шестёрку», или «сучку».

— Хорошо, Антоний, я подумаю.

— Думай, да недолго. Сроку я даю тебе, любезный, два дня.

«А Себрий Флакк?.. Каков негодяй! Я оказался прав, не доверяя ему... И верно сделал, что сказал об этом Клавдию... А ведь Антоний своих секретарей, поди, уже и в Рим послал... К Октавиану-старшему... Правильно, что о друге думаешь. А сам-то как?» — снова тревожные мысли стали одолевать Кальвисия. А вернувшись в свой дом, подумал о сыне. Не ведал отец, что сына уже нет в живых... В конце концов, решение, которое он принял, может быть, и не пришло бы в голову бывшего сенатора, если бы он точно знал, что Рутилий погиб... Нет, не принял бы Кальвисий такого решения! Он бы потягался ещё с «пустой мошонкой» и не испугался бы его «крысиной норы»... И было не страшно в этом случае патрицию Кальвисию Туллу, что, засадив в тюрьму, его объявят государственным преступником и конфискуют всё имущество. Сына нет в живых, а тогда о чём беспокоиться?! Но Кальвисий думал, что Руталий ещё здравствует, и поэтому всё надо сделать так, чтобы не испортить ему карьеры и чтобы всё, чем владеет бывший сенатор, досталось его единственному наследнику... А это возможно, если Кальвисий... или примет яд, или в тёплой ванне вскроет себе вены...

«Впереди у меня ещё два дня... Я успею выразить свою неукротимую любовь к моим милым пташкам... Потом отпущу их на свободу. Расправляйте крылышки — летите!.. А то ведь и за ними придут, пообещал же евнух... — Кальвисий задумался. — Но вдруг завтра будет поздно?! От Антония можно ожидать всего... Сегодня, а не завтра я дам моим любимым рабыням «вольную». И пусть они идут, куда позовёт их душа... Дам на дорогу и золота. Они заслужили это, утешая меня на любовном ложе...»

Кальвисий дома в первую очередь смыл с себя дорожную грязь, а затем позвал ливийку Техенну:

— Милочка, у нас неприятности... Сегодня ты со своими подругами должна покинуть мой дом, я отпускаю всех на свободу, иначе вас замучают в подземной темнице... — И Кальвисий изложил ей всё, о чём речь шла в таблице помощника императрицы.

Ливийка поначалу не поверила словам господина, но потом только до неё дошла жестокость их смысла, и она ощутила со всей страшной силой безысходность положения, в котором они все оказались.