Аммиан Марцеллин - Падение Рима

Кажется, только тогда Гонория поняла, что такое быть настоящей царицей... Когда с полным правом можно заявить своему народу, что «я вашего рода и что во мне ваша кровь». С того момента мысли эти стали часто посещать римскую Августу, имеющую титул, а не власть, и проведшую почти половину своей жизни словно узница... Будто невольно сподобилась отцам-пустыннослужителям...

И понимала, что Евдокия, находящаяся тоже длительное время под присмотром Пульхерии, тоже вела в Константинополе жизнь узницы. Это сейчас она свободна как райская птичка, но что будет дальше — одному Богу известно.

Пока обе не знали, что длинные руки Пульхерии дотянулись до них; трое, посланных из дворца, уже наблюдают за ними.

И как удивилась Евдокия, когда Гонория первой изъявила желание посетить в сирийской пустыне старцев.

Сенат, у которого Евдокия попросила разрешение на встречу с аввами, отказать ей не мог, хотя понимал, что путешествие в пустыню не из лёгких. Сопровождать царских особ вызвался сам епископ Антиохийский.

На горбах пяти верблюдов приспособили специальные носилки с балдахинами. Там и поместились Евдокия, Гонория, их служанки, епископ. Приск и его слуга ехали на лошадях вместе с охраной.

Они прибыли к пещере, где жил знаменитый тогда авва Данила. Когда он вышел навстречу епископу, которого знал в лицо, то удивился двум богато одетым женщинам, представшим перед ним. Поправляя на теле верёвки, которые уже начали въедаться в кожу, спросил:

— Кто такие? Что надо?

Епископ ответил, что одна из них византийская царица, другая — римская царевна.

— Божие слово они хотят услышать от тебя, отче.

Авва Данила был страшно худ, ибо всё сильнее и сильнее умерщвлял и порабощал своё тело. Он часто не спал ночами, ел один раз в сутки после захода солнца, а нередко и в четыре дня. Пищей ему служили хлеб, соль и вода. Спал он на рогоже, а чаще всего на голой земле. Но лицо Данилы сохраняло необычную красоту и приятность, а в глазах отражались полное душевное равновесие и покой. Такие лица были у настоящих праведников, проводящих всё своё время в молитвах и раскаянии.

А раскаиваться бывшему богачу и знатному человеку в Антиохии было от чего: изменившую ему жену он сам предал смерти, всё своё богатство роздал бедным и ушёл в пустыню.

Когда Евдокия и Гонория приблизились к нему, авва Данила, пристально всматриваясь в их глаза, вдруг взял за руку Гонорию и резко сказал:

— А вот тебе, милая, я сплёл бы невод... Непременно, сплёл! И не един...

Узрев на лицах царственных особ удивление; он попросил их сесть и рассказал притчу.

«Пришли к авве Ахиллу, который живёт в пещере со мной по соседству, на берегу небольшого озерца, в сорока милях отсюда, три монаха-старца, на одном из коих лежала дурная слава... И сказал Ахилле первый старец:

— Авва, сплети мне хоть единый невод.

Ахилла ответил:

— Не могу того сделать.

И другой старец попросил:

— Сотвори милость, чтобы иметь нам в обители нашей о тебе память.

Авва и тут сказал:

— Недосуг мне.

Говорит ему третий, на ком лежала дурная слава:

— Для меня-то сплети хоть единый невод, чтобы получить его из рук твоих, отче.

Ахилла же поспешил отозваться:

— Для тебя сделаю.

Те два старца и говорят ему, когда остались с ним наедине:

— Как же мы молили тебя — и не захотел ты для нас сделать, а этому говоришь: для тебя, дескать, сделаю?

Отвечает им авва:

— Вам я сказал: не могу, дескать, того сделать, — и вы не оскорбились, но так и поняли, что недосуг мне. Ему же если не сделать, он и подумает, что Ахилла наслышан о грехе моём, вот и не захотел сделать. Соплету ему неводочек сей же час.

Так ободрил он душу падшего брата, дабы тот не впал в уныние...

В таком же неводочке и я нуждался... Молитесь, дети мои, ибо молитва есть исцеление от печати. Кто молится в духе и в истине, тот уже в не тварях чествует Создателя, но песнословит Его в Нём Самом».

Глаза старца возгорелись, лицо его просветилось ещё больше. Глядя на него, Евдокия поду мата, вот этот отшельник и есть главный образ для её задуманной поэмы, образ раскаявшегося грешника, возвысившегося до высот небесных...

А на прощание авва Данила произнёс следующее:

— Как рыбы, промедлив на суше, умирают, так иноки, оставаясь вне обители своей или беседуя с мирскими, разрушают в себе внутреннее устроение тихости. Итак, надо мне, как рыбе в воду, спешить назад в пещеру, дабы, промедлив вдали от неё, не позабыли мы стеречь сердце своё...

Этими словами Данила выразил суть подвижнической жизни многих монахов, которая есть отшельничество, ставшее образцом и подразумевающее полный уход от мира, отказ от всяких чувственных удовольствий, борьбу с телесными вожделениями, постоянно одолевающими человека, укрепление своего духа.

Входило тогда в византийскую жизнь и так называемое юродство.

Евдокии и Гонории показали на улицах Антиохии первого такого юродивого — блаженного Сисоя.

После двадцатидевятилетнего пребывания в пустыне Сисой сознает, что его долг не только спасти самого себя, в чём и состоит цель отшельнической жизни, но попытаться также спасти и людей, погрязших в плотских наслаждениях. И вот он покидает пустыню и приходит в мир для того, чтобы смеяться над миром. И такую дерзость мог позволить себе человек, который достиг высот духовного совершенства и полного бесстрастия. Но жестокий мир не позволит смеяться над собой простому смертному, а только тому, кто находится как бы вне этого мира, кто недостоин его и сам служит объектом постоянных издевательств и насмешек, то есть безумцу и изгою. И поэтому Сисой является в этот мир, надев личину глупости и шутовства.

Жизнь Сисоя в городе — это сознательная игра, в которой он исполнял роль шута и безумца. То он представлялся хромым, то бежал вприпрыжку, то ползал на гузне своём, то подставлял спешащему подножку и валил с ног, то в новолуние глядел в небо, и падал, и дрыгал ногами, то что-то выкрикивал, ибо, по словам его, тем, кто Христа ради показывает себя юродивым, как нельзя более подходит такое поведение. Он сознательно нарушает все правила приличия: оправляется на виду у всех на форумах, ходит голым по улицам, врывается обнажённым в женскую купальню, водит хороводы с блудницами.

Напоминаем ещё раз, что всё это — игра, оставлявшая совершенно бесстрастной и спокойной его душу. Блаженный достиг такой чистоты и бесстрастия, что подобно чистому золоту, нисколько не оскверняется от этого. То он, надев монашеское одеяние, демонстрирует несоблюдение христианских обрядов: ест мясо и сладости во время поста, кидается хлебом в верующих в храме и совершает множество других поступков, которые люди считали безумными.