Аммиан Марцеллин - Падение Рима

А по стране скачут сборщики, посланные василевсом, выбивая плетью налоги не только за год предыдущий, но и за тот, который ещё не наступил.

Наконец четыре тысячи собраны, и Феодосий отправляет их Аттиле, униженно прося принять их и отойти в свои земли... Тот взял золотые и отошёл, хвастливо заявив, что земли его — весь мир...

«Не такой уж Бич Божий бессердечный человек, — думает император. — Недаром он возит с собой «святого епископа»... Аттила имеет сердце, и значит, он смертен... И надо бы его отравить... Ибо Аттила не только Бич Божий, он — страшная чума!»

Только с этой задумкой вышла конфузия... Тогда это слово находилось в частом употреблении: от латинского confusio — замешательство, смущение.

Что же произошло?

Обратимся к Приску, оставившему нам несколько исторических отрывков, используемых в основном писателем Иорданом. Полностью, к сожалению, история, написанная Приском, не дошла до нас; также не дошли до нас и его заметки о поездке в Иерусалим. Как и Иордан, будем излагать отрывки Приска своим словами, закавычивая лишь те места, рассказывающие о событиях, о которых лучше, чем он сам, не скажешь...

В 448 году Аттила, требуя ещё выдачи всех его перебежчиков и устроения торжищ на византийской земле на равных правах и без всякого опасения для гуннов, отправил в Константинополь своего посла Эдикона, скифа. Аттила послал с ним хартию, в которой снова грозил войной, если император не выполнит всех его требований. Задумав извести правителя гуннов, Феодосий и Пульхерия приказали Хрисанфию найти «ключик», с помощью которого можно было бы подкупить Эдикона, справедливо полагая, что это сделать нетрудно, потому что Эдикон — не гунн, а скиф — представитель побеждённого Аттилой народа. Эдикон согласился.

Договорились так: как только скиф отравит или убьёт повелителя, тогда и получит золото. Много золота.

Заверив, что все требования Аттилы будут выполнены, император отправил из Константинополя своего посла грека Вигилу, держащего в руках все нити заговора, и ни о чём не подозревавшего фракийца Приска.

Прибыв к берегам Истра, греческое посольство через несколько дней встретилось с Аттилой, развлекавшимся в эти дни охотой. Повелитель гуннов уже знал о заговоре на его жизнь; Эдикон по приезде из Византии сразу же доложил ему об этом и о той хитрости, на какую он пошёл, согласившись якобы осуществить заговор...

— Убить меня хочешь? — зло вращая глазами, спросил темнолицый Аттила, покручивая волосы редкой бороды.

— Повелитель, я согласился, но это не значит... — начал оправдываться Эдикон.

— Знаю... — перебил его Аттила. — Я пошутил...

«Ничего себе шуточки! А меня холодный пот прошиб...» — подумал скиф.

— Сделаем так. Ты скажешь Вигиле, что убьёшь меня в том случае, сети он привезёт тебе обещанное золото. Будет золото — станет мёртвым Аттила, не будет золота — ты меня и пальцем не тронешь...

«Какой-то жуткий разговор получается... — отметил про себя Эдикон. — Но надо терпеть до конца...»

— Понял меня? — строго спросил повелитель.

— Понял, величайший.

Эдикон тайно встретился с Вигилой и сказал ему так, как велел Аттила.

— Хорошо, я доложу обо всём императору, — пообещал ромей. На другой день Аттила уже официально принял греческое посольство.

«Мы вошли, — описывает этот приём Приск, — в шатёр Аттилы, охраняемый многочисленной стражей. Аттила сидел на деревянной скамье. Мы стали несколько поодаль, а посол, подойдя, приветствовал его. Он вручил ему царскую грамоту и сказал, что император желает здоровья ему и всем его домашним. Аттила отвечал:

— Пусть и грекам будет то, чего они желают мне...

Затем Аттила обратил вдруг свою речь к Вигиле, не покалывая, однако, вида, что ему что-либо известно о заговоре; он назвал его бесстыдным животным за то, что тот решился приехать к нему, пока не выданы все гуннские перебежчики. Вигила отвечал, что у них ни одного беглого из гуннского народа, все выданы. Аттила утверждал, что он византийцам не верит, что за наглость слов Вигилы он посадил бы его на кол и отдал бы на съедение птицам и не делает этого только потому, что уважает права посольства».

После приёма Вигила с гунном Ислоем, которою послал Аттила, отправился к императору в Византию будто бы собирать беглых, а на самом деле за тем золотом, которое было обещано Эдикону.

Приск и другие члены греческого посольства выехали следом за Аттилой в селение, расположенное дальше к северу.

«Наконец, переехав через некоторые реки, — продолжает Приск, — мы прибыли в одно огромное селение, в котором был дворец Аттилы. Этот дворец, уверяли нас, был великолепнее всех дворцов, какие имел Аттила в других местах: он был построен из брёвен и досок, искусно вытесанных, и обнесён деревянной оградой, более служащей к украшению, нежели к защите. Недалеко от ограды стояла большая баня...»

На рассвете следующего дня Приск с дарами отправился к сармату Огинисию, влиятельному человеку в окружении Аттилы. Ожидая у ворот Огинисиева дома, пока тот примет его, Приск увидел, судя по одежде, с головою, остриженной в кружок, гунна, который подошёл к нему, приветствуя Приска на греческом языке.

Приск очень удивился, зная, что гунны почти не говорят по-гречески, а этот был по виду знатным человеком. Приск спросил его, кто он такой.

— Я, как и ты, ромей.

Изумлённый Приск узнал, что до того, как попасть в плен к гуннам, этот ромей жил богато в одном византийском городе на Истре; при разделе пленных он попал к Огинисию, потому что богатые люди и их имущество после Аттилы доставались на долю его вельможам.

— После я много раз отличался в сражениях против своих, — признался грек, — и, отдавая своему господину, по гуннскому закону, добытое мной на войне, получил свободу... Женился на гуннской женщине, прижил детей и теперь благоденствую. Огинисий сажает меня за свой стол, и я предпочитаю настоящую свою жизнь прежней, ибо иноземцы, находящиеся у гуннов, после войн ведут жизнь спокойную и беззаботную; каждый пользуется тем, что у него есть, и никем не тревожится...

Далее перебежчик стал расхваливать порядки Аттилы и поносить римско-константинопольские, обвиняя императоров и придворных в жадности, лени, жестокости, небрежении интересами государства, взимании высоких налогов. Приску ничего не оставалось делать, как привести в оправдание разумные законы и славные деяния предков.

— Да, — согласился его оппонент, — законы хороши и оба римских государства прекрасно устроены, но начальники вредят им, ибо не похожи на древних.

Таким образом своим рассказом грек подтвердил, что гунны вовсе не были такими уж жестокими и кровожадными чудовищами, как их описывают готы, сделал вывод Приск.