Сергей Алексеев - Роковой срок

– Да как же ты не зришь, Обава? Омуженки в наших пределах рыщут! Не во сне, а наяву. Это они все лето угоняли коней. Шелковой нитью смиряли и уводили... Должно быть, ты слышала об их коварстве и хитрости?

В этот миг он вспомнил жрицу Чаяну и свои спутанные ноги, однако ничего дочери не сказал о ней, дабы не путать прежнюю явь и нынешний сон.

Взор дочери потускнел.

– Не удопоклонницы нас погубят и не персы...

– А мне тревожно! Ведь была молва, волчье племя Ариды сгинуло. Будто разнесло все это племя по миру, как пыль... Ан нет! Скрылось, затаилось на целых триста лет. А ныне земля тряслась в степи! Худой знак...

– Мне чудится, напрасно ты тревожишься, Ураган. Омуженка коня уводила... Будто последнего! Многие сотни табунов по степи кочуют, не оскудеют сары, утратив одну лошадь...

– В том и суть, Обава, что не одну. За нынешнее кочевье на всех путях пропало около тысячи! И везде оставлена рука Тарбиты.

– Невелика и жертва...

– Если б эта жертва богине была воздана!.. Я не убытки считаю – число воинственных всадниц, которые могут появиться, где захотят. И принести великий разор, ибо сарам ныне не защититься от их набегов. А если омуженки и впрямь соузники персов?

Обава приспустила веки и потянула бечеву, подавая знак вознице. Тотчас же кибитка затряслась по битой копытами земле.

– Ты еще пожалеешь, что снял алое покрывало, – вдруг проговорила она с непривычным медным отзвуком в голосе. – А лучше вновь набрось на меня горючую пелену, и мне будет покойно под ней, и тебе вольнее. Все одно не могу утешить.

– Я старого не поминаю, – осторожно вымолвил Ураган. – Коли снял кару, тому и быть должно.

– Добро, тогда послушай меня! Ты опасаешься супостата? Омуженок, воинственных дев, что крадут лошадей? Ты боишься, сары не защитят себя и свой желтый жир?

– Я сарский государь, и это мои заботы...

– Еще ты мыслишь вернуть народ под сень законов Тарги. Родить наследника и обязать его, чтобы продолжил твои старания.

– Да, все мои думы, как лошади в одной упряжке...

– А достойны ли нынешние сары твоих хлопот и тщаний? Нужны ли им извечные наши законы, по коим ты вскормил меня? Ну-ка вспомни, как ты собирал паров для Скуфи? Сколько выслушал обид от родовитых вельмож, сколько угроз! Не они ли назначили тебе роковой срок, который ныне заканчивается? Старцы сдержат свое слово и заточат тебя в каменную вежу...

Урагану послышался звон обрядовой чаши, но не вечевой серебряной, что стояла ныне в стольном граде Казаре на площади, а медной, походной, которую возили с собой, чтоб пить хмельную суру в честь победы, созывать войско и будить спящих по тревоге.

– Таков удел всякого, кто повинуется правде, – скрывая напряжение, сказал он. – Я вынужден сносить обиды и угрозы, поскольку взираю на подданных, как на малых и неразумных чад. Ведь, существуя вне обычаев и законов, они в самом деле несмышлены и не ведают, что творят.

– Сары предали богов, ибо искусились желтым жиром! – загремело медное било. – И взывают к ним, когда приходит лихо. Они предали и тебя, Ураган! Иначе бы сами приводили паров и просили взять на службу. Ты им нужен, когда их табунам грозят конокрады, а домам и жиру – омуженки и персы. Предавших богов и государя можно ли называть сарами?!. Верна молва, говорящая, будто мы вымерли! Наши земли давно бы позорили, угнали табуны и отняли жир, но супостата сдерживает былое величие и могущество. Врагам еще невдомек, что сары более не сущи. А эти трусливые, но самолюбивые туши, коих рабы носят на носилках, не достойны ни богов, ни государя! И коли так, пусть же их порвут конями воинственные удопоклонницы, ибо они рвут неспособных к соитию.

Ураган ощутил, как захолодело в груди и подломилась крепкая спина наездника. Он опустился на войлочный пол кибитки и взял руку Обавы.

– Мне страшно внимать твоим речам... Неужто подобные мысли рождаются под горьким покровом?

– Говорила тебе, Ураган, верни алую пелену, спрячь мою голову и свою спрячешь. Или иную попрошу...

– Я учил тебя любви и снисходительности к своему беззаконному народу. Только любовью можно излечить его лютую хворь, а ненавистью усугубить... Но слышу в твоих словах презрение!

– Верно, и я искренне любила его, – слегка задребезжала медь. – Испытывала жалость, как если бы сары страдали от мучительных болезней... Но в самом деле потакала низменным порокам!

– Что случилось с тобой, Обава? Неужто виною всему моя кара и горючий покров?

– Не казнись, Ураган. – Она вновь обрела спокойствие. – Я тебе благодарна за вскормление и науку. За любовь и кару... Но лучше бы ты не снес испытаний! Лучше бы ты, презрев законы и молву худую, повиновался моему огласу... И взял бы в жены. В этот день по истечении девяти месяцев не алый бы покров снял, а принял на руки младенца – своего наследника. И лучше бы я умерла в тот же час, во второй раз сотворя вено!

– Сейчас же замолчи! – Государь вскочил и схватился за древко бича, что был за поясом. – Не смей более напоминать!..

– Посмею! – Обава тоже встала. – Ты испытания преодолел, но и я тоже их выдержала. И это горше, нежели позор кровосмешения.

Ураган отступил, но руки с бича не убрал.

– Не внял... Какое испытание?

– Под горьким покровом я погасила любовь к тебе, – призналась она. – И теперь мое сердце, словно куфский меч, так же остро и холодно.

– Добро. – Государь расслабил руки, стискивающие бич. – Знать, смирил покров...

– Не радуйся, Ураган. Алая пополома не смирила, а выстудила сердце так, что и дочерняя привязанность рассеялась. Я будто заново родилась и, оглядевшись, изумилась, в какой скудости и мерзости мы прозябаем! Ныне любовь меня не слепит, и я презираю этот мир, отвергаю с такой же беспощадной силой, как некогда ты меня отверг. Твой сон вещий! И ты через три дня отвергнешь то, чему служил, и уйдешь!

– Не бывать этому!

– Не зарекайся, Ураган, – спокойно продолжала Обава. – Коль сбудутся мои провидения, что станешь говорить?

– Добро, еще послушаю. Но если не сбудутся, что ты скажешь?

– Если в течение рокового срока ты бросишь наземь свой государев бич и отречешься от Владычества, то я уйду из пределов сарских земель. Но коли ты, смиря свой нрав и гордость, останешься, то и я разделю твою участь.

– Куда же ты уйдешь?

– К рапейскому царю, Сколоту. Он грезился мне под алым покровом. Сейчас ждет в своем подземном дворце и тоскует.

– Да сущ ли он в яви? Не лихо ли к тебе привязалось?

– Под покровом я зрела его наяву...

– Ты что же, оглашаешь этого царя Сколота?

– Не я – он сделал выбор, и мне след идти к нему.

– Без любви и согласия?

– По року, – медленно и тягуче зазвучала медь. – Ныне мы с тобой оба ступаем на роковой путь. В этом суть промыслов божьих, а не нашей любви и нашего согласия.