Аркадий Крупняков - Царев город

— Боже правый, боже крепкий, боже бессмертный,— монотонно молился царь. — Коль прознаша ты про грехи смиренных слуг своих, в руце свои возьми судьбы наши дланью господней препроводи нас, грехи наши отпусти и прости. — И тем же голосом: — Кто взошед в хижины моя?

— Царевич у ног твоих, — Годунов, сказав это, отступил, скрылся за дверью.

— Встань одесную меня, сын мой, помолимся.

— У меня грехов нет, — ответил царевич.—-Мне замаливать нечего. И я не молиться к тебе пришел.

— Все мы грешники, сын мой. Молитвой и постом повинны искупать грехи наши. Встань одесную!

— Лицедей! Смиренье на себя наложил, грехи свои лбом отстучать хочешь! Дитя загубил и молишься!

Царь медленно поднялся, взял посох, повернулся к ;ы-

ну:

— Умерь гордыню свою, ум воспаленный охлади.

Сядь, — голос царя, хриплый в молитве, вдруг зазвенел медью, глаза, устремленные на сына, буровили его насквозь. Иван как-то сразу обмяк, сел на рундук. Царь величественно прошел к креслу, уселся напротив сына, положил посох поперек колен, оперся на него обеими руками.—О гибели внука моего я сам сожалею более, чем ты. Я ранее не лукавил перед тобой и сейчас не стану. Большую надею я питал на внука, ибо тебе державу свою от

далять я не хотел, да и ныне не хочу жё. Думал, родишь ты мне сына, воспитаю я его добрым радетелем дел моих... А ныне кому престол оставлю я? Федор умом хил, духом немощен, ты до великих дел еще не дорос, все заговоры супротив меня плетешь да ловитвами тешишься. Растрясешь государство мое, все сделанное мной порушишь.

— Все, что было, до меня растрясли. Ливонию крулю польскому отдаешь, Нарову свейский король отнимет, казну бояре разворуют. На трон пустой я и сам садиться не хочу.

— Да никто и не просит тебя. Яеще сам...

— Дитя невинное убил пошто?

— Да не убивал я его! — царь схватил посох, ударил острым концом по полу. — Оленка, дура, испугавшись, побежала от меня, по полу распласталась...

— Ты же бил ее!

— Велика беда. Осерчал я, ударил... Легонько...

— Безвинную!

— А пошто она по светлице металась, яко молодая кобылица, в единой рубашке полупрозрачной! Ткань титьки напряженные облепила, выявила. Сосцы насквозь видно! Что у тебя, дома бедность какая, полотна на рубашки не хватает? Спокон веков жонки при людях три одежины носят. Рубашку нательную низкую, другую—сорочку красную, шелковую, а поверх всего сарафан надобен. А она? Короткая сорочка на бремень живота вздернулась, а задница голая, яко у блудницы. Ляжками оголенными трясет. Вот за это я ее и поучил малость.

— Ты же в полночь глухую к роженице ворвался, ты по животу ногами бил, изверг! Она сама мне сказала.

— Не верь ты ей! Вся шереметьевская полесйна лжива, двоедушна! — Вспомнив о ненавистных Шереметьевых, царь сразу дал волю гневу: — Не жаль мне ее, да и недоноска шереметьевского не жаль! Завтра в монастырь блудницу заточу, сдохнет в келье пусть!

— Не отдам я тебе ее, людоядец! Ты сам скорее сдохнешь, чем невинного человека...

— А ну, повтори, червь, повтори-и! — царь вскочил с кресла, бросился на сына. Распахнулась дверь в палату, ворвался Годунов, встал между отцом и сыном.

— Уйди, Бориско! — царь поднял посох, ткнул тупым концом Годунова в грудь. — Во-он, банщик 3 3 Годунов владел всеми банями Москвы. ! Рано в царские дела лезти. Во-он! — царь схватил Бориса за воротник, вытолкал за дверь и снова кинулся к сыну, ударил его посохом по спине. С криками «Кровопиец! Кровопиец!» Иван схватил отца в охапку, бросил на рундук. Царь охнул, выронил посох, подняться не успел. Царевич придавил грудь отца коленом, схватил за горло, начал душить. Он был много сильнее царя, и не миновать бы отцу смерти, если бы не Годунов. Тот вбежал, оторвал царевича, поволок его к выходу. Иван около двери стряхнул Бориса, снова, как зверь, пошел на царя. Отец в это время успел оправиться, поднял посох и, размахнувшись им как копьем, бросил в сына. Иван закрыл голову руками. Острый конец жезла скользнул по рукаву, ударил в висок, мягко упал на ковер. Хлынула кровь, царевич зажал рану ладонью, потом отнял руку, глянул на окровавленные пальцы, в голове у него помутилось, и он рухнул на пол. Темное кровавое пятно расползалось по ковру.

Борис с ужасом начал пятиться к двери, исчез. Царь рванулся к сыну, встал перед ним на одно колено, поднял Ивана, прижал к подбородку, закрывая ладонью рану. Меж пальцами царя сочилась кровь, она сбегала по щеке сына на шею, на бородку двумя темно-красными ручей ками.

— Не смей, слышишь, Ваня, не смей! Не умирай, не надо!

Царевич очнулся, глянул в выпученные глаза отца, тихо простонал:

— Что мы наделали с тобой... тятя...

— Обожди, не надо! — твердил отец. — Я не хотел, не хотел! Господи!

Царевич закрыл глаза, голова упала на плечо.

— Бориско! Он умирает! Лекаря! Скорее, скорее! Спасите!

Вбежал Годунов, Он подхватил Ивана, перенес на рундук. Царь оттолкнул, крикнул:

— Сказано — за лекарем!

— Нагой побежал!

— Сынок, очнись! — отец схватил сына за плечи, стал поднимать. — Сядь, Ваня, милый. Не смей умирать! Не надо! Я не хотел! Что ты стоишь, Бориско. Кровь унять надо! Умрет ведь!

В дверях появился лекарь, за ним нес ушатец с горячей водой Александр Нагой.

Царевич умирал мучительно. Боли от простуды и от раны соединились воедино. Иван то бился в горячке, то затихал, впадая в беспамятство. Лечили его два иноземных лекаря: разводили медвежью желчь в молоке, обкладывали льдом ноги, поили горячим вином. Царь беспрестанно молился у себя в палате; в храме дважды, утром и вечером, служили молебны во здравие царевича. На третий день болезни по слободе пошел слух: к Ивану нарочно приставили иноземцев, чтобы уморить, поскольку за деньги те иностранцы могут и оздоровить, и залечить. Царь приказал немедля приставить к сыну двух своих знахарей — их привезли из Москвы. Те, оттолкнув немца и угличанина, стали натирать больного тертой редькой, обкладывать виски хреном, поили мочой младенцев. После знахарей к Ивану лезли монахи. Они клали на лоб умирающего ладанку с мощами, жгли под носом ладан, молились. Иноземцы, знахари и монахи ссорились около посгели царевича, иногда дело доходило до драки. На пятый день царевич пришел в себя, позвал отца. Странное дело, вся ненависть к царю ушла куда-то, Иван взял руку олга, стал нежно ее гладить. Царь зарыдал, упал перед ложем сына на колени, уткнулся в грудь лицом. Плечи его вздрагивали. Иван гладил его костлявую спину, говорил медленни:

— Я на тебя не в обиде, нет. Видно, так угодно... Может, так и для меня... и для тебя лучше. А ты помнишь, мать говорила, что для бога я рожден, не для царствования... Ты бранил ее...

На одиннадцатый день царевич умер. Гроб с его телом повезли в Москву. Вслед за сыном покинул слободу и царь, чтоб более не возвращаться сюда никогда.