Аркадий Крупняков - Царев город

— Жисть она когда хороша? — спрашивал он голь кабацкую.— Когда есть семь кабаков, семь Табаков, семь пьяниц шатких, семь скляниц гадких, семь Ульяниц гладких, на любовь падких! — И бросал пятаки и гривенники на стол целовальника. Утром, опохмелившись, Ешка пошел на базар. Рыночную суету он любил, с удовольствием слушал, как колготит гулом широченное торжище. Люди снуют меж торговых рядов, кричат, поют, бранятся, спорят из-за цен, расхваливают свой товар. По базару девки шляются табунами, стремятся на холм, к качелям. Там парни приглашают их на доску, встают, держась за веревки, и начинают раскачиваться. Иные качаются осторожно — как бы не выказать парням-охальникам промежножие. Если парни на качели без девок — лихость показывают. Взвиваются выше перекладины, жердь поперечная выгибается и трещит. Девки внизу от страха закрывают глаза, повизгивают. Ешка глянул и расхохотался: одна щелкала орехи, чуть не подавилась. Более всего шуму на торжище от скоморохов; Ешка любит бродить за ними, слушать их песни. Глумцы, как опята средь леса, стайками крутятся меж рядов и лавок, бренчат на гуслях, поют бывальщины. Один гнусаво тарабарщину поет:

Шары-бары-растабары, шилды-булды-чикалды,

Лень-шень-шиваргань, нам приплясочку сваргань!

Чудо-юдо рыба кит, пташка серая летит!

Чуть подалее гудошник надул пузырями щеки, приплясывая и притопывая, гудит разухабистую веселую припевку. Двое около него бьют себя по ляжкам, поют:

Эх, раз, по два раз, расподмахивать горазд!

Кабы чарочка винца, два стаканчика пивца,

На закуску пирожка, на приглядку девушка!

Посреди площади еще стайка. Эти с мочальными либо кудельными бородами, в колпаках, пляшут, кувыркаются, потешают народ.

Гулко звенят бочки в гончарном ряду. Ешке посуда не нужна, но он приценивается к ушатам, лоханям и кад-

кам. Ковыряет ногтем, подносит к уху, глядит на дно через свет — не худы ли. За бондарями — гончары. Там, само собой, жбаны, корчаги, горшки, миски и плошки. Поглазев на гончаров, Ешка пробирается мимо калек и нищих, мимо баб-ворожей, мимо дьяков с купоросными чернилами прямо к кружалу, откуда несутся винный дух, залихватские песни.

В кабаке было тесно и душно. Ешка один раз прошелся мимо столов, вернулся к двери — места, чтоб присесть, не находилось. Он мог бы вытолкать со скамейки какого-нибудь захмелевшего питуха, но не решался. Если бы у него было рубля два, можно бы и размахнуться, но в глубоком кармане рясы одиноко перекатывался из угла в угол пятак, тут уж приходится быть смиренным. Все деньги, которые ему дал на дорогу кокшайский воевода, размотаны. На улице жарко; можно, однако, пустить в расход рясу и остаться в подряснике, но как явиться в такой стати к государю пред светлые очи? А ради пятака и место занимать не стоит. И вдруг сзади голос:

— Эй, борода! Что онучи топчешь? Садись со мной рядом.

На конце стола сидит в распахнутом черного сукна кафтане молодой детина, косая сажень в плечах. По виду и одежде — боярин, на худой конец дьяк. Он толкнул плечом сидящего рядом мужичонку, указал на освободившееся место. Ешка сел, прогудел «спасибо», запустил руку в кар-ман. Детина подвинул к нему ковш с брагой.

— Выпей за упокой души рабы божьей Филисаты. Ныне девятины справляю. Не вином, слезами омываю душу свою. Горести конца нет.

— Супруга?

— Жена. Уж сколь ласкова была, сколь лепна! Не уберег. Остался един яко перст.

Ешка вытянул из-под рясы крест, осенил им ковш.

— Да будет ей царствие небесное!

— Люблю святых людей! — детина вытянул из-за пояса * целковый, показал целовальнику. Тот поднес жбанчик, стукнул дном по столешнице.

— В каком приходе богу служишь, кладезь святости?

— Ни в каком. Пришед я с берегов Кокшаги, а святость вместе с деньгами растряс. Остался пятак и множество грехов в придачу.

— Уж не Ефим ли ты часом?—детина метнул на Ешку удивленный взгляд.

— Яз естмь Ефим. Позван к государю...

— Так что ж ты по кабакам шляесси? Мы тебя в Разряде вторую педелю ждем!

— Велено к Троице...

— Это к государыне к Троице. А допреж того в Разряде с тобой говорить надобно.

— Ты кто естмь?

— Зовут меня Звяга сын Воейков, и состою я у головы Разрядного приказа, боярина Григория Борисовича Ва-сильчикова в дьяках. В Разряде неделю не был, быть может, за тобой на Волгу второго гонца послали. Посему сей жбанец оприходуем — и к боярину.

— Охмелеем, однако, дьяче. Боярин не помилует.

— Пожалуй, не помилует. Строг, не приведи господь.

— Да и обносился я...

— И то верно! Ладно, один день куда ни шло. Пойдем ко мне. Все одно изба моя пуста, один я в печалях пребы-ваху.

До Лубянки дошли благополучно. Ешка после жбанчика захмелел, ноги ставил нетвердо, но Звяга поддерживал его за ремень, коим была подпоясана ряса, и дотянул до избы исправно. Не раздевая, уложил на рундук, сказал:

— Ты спи, а я все же боярина упредить должен.

Проснулся Ешка под вечер, походил по избе, нашел на

полице полуштоф романеи, опохмелился. Вскоре пришел Звяга, принес новую рясу, кафтан, исподнее белье, камилавку и юфтевые, немного поношенные сапоги. Сели за стол, поели чего бог послал, запили романеей.

— Завтра с утра велено идти в приказ. Боярин собирает воевод, спрос с тебя будет большой. Место для града отыскал хорошее?

— Скажи мне, дьяче, неужто в приказе меня по имени знают? Откуда?

— От государыни Ирины Федоровны. Она боярину сказывала: «Есть-де на Кокшаге подвижник, святой человек— отец Ефим, он-де место для города разведал, землю черемисскую всю исходил и о народе там должен досконально знать». Так что ты в грязь лицом не ударь!

— Да уж расскажу.

— Я вот о чем попрошу тебя, отец Ефим, ты бы государыне за меня словечко замолвил.

— Како словечко?

— Коли город будет построен, понадобится для него городничий. Я бы хотел сие место занять. Мне в Москве теперь жить не для кого, все тут мою Филисатушку напоминать будет, а там я бы зело сгодился. Да и до каких пор мне с пером за ухом вокруг боярина топтаться? Надоело Пора свою дорогу торить.

— А самому попросить не лучше ли будет?

— Не в передачу скажу тебе — большинство дел в приказе на мне держится, и боярин все сделает, чтобы меня не отпустить. Самому перед государыней челом бить-напрашиваться зело неловко. А ты подвижник, тебя Ирина Федоровна послушает, для боярина ты недосягаем.

— Попрошу, дьяче, видит бог, попрошу.

— Спасибо. Слышал я, что тебя в настоятели храма прочат. Мы бы вместях с тобою отменно для новеграда поработали.

— Неужто настоятелем? А грехи мои прошлые...

— Какие грехи? Покойный государь Иван Васильевич снохе своей сказывал, что ты во Свияжске первый храм поднимал. Заслуги твои перед державой велики.