Владимир Толмасов - Сполохи

Рука об руку с ним выступала невеста: на круглом нарумяненном лице нос репой, толстые губы мокры, глаза — бусинками, белобрысые волосы забраны под кику, с которой по бокам свисали рясы [126] Рясы — серьги, жемчужные к ним подвески. с жемчугом и золотыми шариками. Сарафан на ней голубой перехвачен под огромными, как куличи, грудями, с покатых плеч ниспадала жаркая накидка с долгими частыми кистями.

У двери две круглощекие румяные девки громко шептались:

— Откопал же Митька суженую, будто, окромя этой дурищи, на деревне никого и нет.

— На приданом женился. Теперя богаче его в волости мужика не найдешь. Ишь, теща-то до чего радехонька. А пыжится как, того и гляди лопнет.

— Цыц вы, сороки! — оборвал их мужик в поддевке. — Косы оборву!

Тем временем молодые остановились перед необъятной бабищей, лицом схожей с невестой. Митька Звягин с поклоном протянул ей глиняную кружку с пивом и сверток узорочья — дорогой узорчатой ткани. Откашлялся, сказал звучным голосом:

— Любезная тещенька, прими от чистого сердца, от души благодарной.

Вьющиеся кудри закрывали ему лицо, и, не понять было, говорит Митька серьезно или дурака валяет. Теща единым духом выпила пиво, обтерла губы рукавом сорочки, полезла целоваться с зятьком. В толпе кто-то хихикнул. Кружку выхватили, начали смотреть, нет ли трещины, выбоинки какой — не приметил ли молодой князь у княгини изъяну, случается и такое на веку. Щупали, мяли в заскорузлых пальцах ткань, придирчиво разглядывали на свет. Передохнули, удовлетворенно кивая убрусами [127] Убрус — женский головной убор. , покачивая бородами: узорочье цельное, стало быть, девка непорченая.

Митька Звягин вышел на середину горницы.

— Дорогие гости, присаживайтесь к столу да отведайте, что бог послал.

Дважды просить не потребовалось. Рассаживались шумно, покрякивая, потирая руки, расправляя бороды.

Самко с Бориской присели было к торцу стола, но Евдокея провела их ближе к красному углу. Справа от Бориски сидели два мужика. Один, в чистом синем армяке, поминутно проводил пальцем под ядреным красным носищем. Другой, сухонький, с елейным личиком, часто-часто моргал короткими ресничками, шевелил сморщенными губами. Носатый, оглядывая застолье, сказал:

— Ну, Митька, ну, молодец! Этаких горячих давно не видывал.

Сухонький хитро улыбнулся:

— Обошлись они ему в копеечку.

— Небось еще осталось. У невесты сундуки ломятся от добра.

— Теща-то сама не своя от радости.

— Как не радоваться — выдали тетерю за орла! Бить ее будет Митька-то. Уж я его знаю.

— Наше дело сторона. Пущай их как хотят…

Напротив, наискось, почти под самыми образами важно восседали несколько монахов. В одном из них Бориска узнал отца Варфоломея, который первым подписал приговор в трапезной. Бориска толкнул Самко локтем:

— Монахи здесь почто?

— А как же! Наша деревня с землей к Соловкам отписана. Они тут хозяева.

— И этот тоже? — Бориска кивнул на Варфоломея.

— Красноглазый-то? Нет. Это вологодский приказчик, вновь поставленный, в Вологду едет. Знакомый тебе?

— Видал ни Соловках, — уклончиво ответил Бориска.

В это время все зашевелились, завставали. Совсем пунцовая от пива и радости, в горницу вплыла теща, держа в вытянутых руках здоровенное блюдо с горой блинов, над ними поднимался пар.

Мужу и жене дружки поднесли по большому блюду с кубками, в кубках пьяное зелье. Молодые приняли с поклоном, пошли вдоль столов, угощая гостей. Начались пиршества горячи. Раздавались здравицы в честь молодых и родителей.

Не успели расправиться с блинами, с закусочкой, как на столе появились кулебяки с грибами, с селедочкой, пироги тресковые, капустные…

Гости распускали кушаки, обтирали потные разгоряченные лица. Уже проливали зелье на столы…

У выхода возникла ссора: двое таскали друг друга за бороды, били по щекам. Митька Звягин, хмурый и бледный, вышел из-за стола, неспешно подошел к драчунам. Взяв обоих за воротники, встряхнул, как щенят. Один костистый с изможденным лицом мужик страшно ругался, рвался из железных Митькиных пальцев. Митька молча поволок мужиков к выходу. За стеной по лестнице загремело, послышались истошные вопли, глухие удары…

Митька вернулся, встал в дверях, окинул исподлобья застолье и так же молча прошел к своему месту.

— Сорвал злобу Митька-то, — проговорил соседу красноносый мужик, — а зря. Без драк ни свадьбы, ни горячих не бывает.

— Дело житейское, — сухонький согласно покивал головой, — но ни к чему было мужиков выгонять.

— Гнать-то надо, да не жениха это дело. А он, вишь, сам.

Самко достал из-за пазухи платок и завернул в него несколько блинов, кулебяку и полпирога. Заметив недоумевающий взгляд Бориски, объяснил:

— Матери да сестренке. Пущай попробуют.

Отец Варфоломей сидел как истукан, изредка прикасаясь к пище. Глядя на него, остальные монахи поступали так же, зелья совсем не пили. А застолье становилось все шумнее. Подошло время грянуть песню, но при святых отцах никто не решался затянуть первым.

Наконец отец Варфоломей поднялся — за ним поднялись все чернецы, благословил хозяев, трапезу и скромно подался к выходу. Как только смолкли их шаги за стеной, на середину горницы выступил широкогрудый мужик в распахнутой однорядке. Расправив седеющую бородищу, он возвел очи горе, подбоченился — и в наступившей тишине пророкотал мощный бас:

— О-о-о-й да!

Голова певца упала на грудь, веки опустились, казалось, он задремал… И в этот миг словно загрохотал отдаленный гром, переливаясь раскатами, становясь все сильнее и могучее:

В дверях торчали ребячьи головы, и на лицах детей застыли удивление и восторг. Их никто не прогонял — все были поглощены песней. Крохотный малец прополз в горницу и, положив палец в рот, склонив набок беловолосую головку, уставился на певца.

А певец широко раскинул руки, запрокинул голову, словно подставляя ее свежему морскому ветру, грудь его мерно вздымалась. Он пел самозабвенно, отдавая себя во власть все убыстряющемуся песенному разбегу.

Митька Звягин вертел в пальцах большую медную ендову, невидящим взглядом смотрел мимо певца. Молодая жена не сводила взора с муженька, томно вздыхала. Он толкал ее коленом: «Отвернись, дура, люди видят!»