Степан Петров - Дом Черновых

— Это про доктора, что ли?

— Да.

Наташа улыбнулась знакомой улыбкой.

Валерьян засмеялся.

— Он — донжуан и брандахлыст, — весело сказала она. — Я любила его, Валечка, и ты не должен за это сердиться. Ко не замуж же мне, калеке, за такого «орла» выходить? Эта фантазия кончена. Вот только изменился он что-то ко мне: не дозвонишься, а нужен он!

Валерьян нахмурился.

— Знаешь что, давай условимся не говорить: ты — о докторе, а я — о Виоле.

— Хорошо, — вздохнула Наташа.

— Теперь о главном: как вы тут живете, что происходит в городе? Голодаете? Деньги есть?

— Деньги Кронид ежемесячно приносит, по двести рублей из какого-то опекунского совета. Не понимаю я этих дел, он тебе сам лучше расскажет… Живем не плохо: на еду хватает… А что происходит в городе, — где мне знать? Я из дому не выхожу. Зимой, действительно, жутко было: ночи не спали, все чудилось, что кто-то вокруг дома ходит. Ну, Кронид придет, бывало, ночевать, мы и успокоимся…

— А братья как?

— Костя часто приходит. Посчастливилось ему имение продать. Теперь они с Крюковым какие-то дела завели.

— А Дмитрий?

— Дмитрия из Волчьего Логова выгнали. У тещи живет.

— А Костю не выселили из отцовского дома?

— Нет, не дошла еще очередь.

— Бывает Дмитрий у тебя?

— Что ты, что ты! Да я его жену видеть не могу: вся позеленею, как она, бывало, поздороваться подойдет… За Зориным бегает до неприличия. Ну, и запретила она Мите ко мне ходить… Жалкий он, несчастный. В ссоре мы.

— А мать? Варвара?

— Мамаша с Костей живет, у меня ни разу не была. Варвара на Сергиевские воды лечиться уехала, дети ее тоже при Косте… Хороший он человек, все к нему льнут. А Дмитрия никто не видит…

— Не говорил Костя, за что его в Киеве арестовали?

— Да все за Пирогова. Недолго сидел: большевики выпустили. Смеялся Костя, когда рассказывал. Напрасно ты ездил его выручать. Может быть, больше к Виоле тянуло?

— Ты позабыла каше условие?

— Ах да! Скоро ли все это кончится?

— А что именно?

— Да революция-то.

Валерьян усмехнулся.

— Она только начинается, Наташа. На что мы, художники, сгодимся ей — и сам не знаю. Между прочим, заезжал я в Петроград, продал две картины, и знаешь — кто помог? Помнишь Евсея в Виллафранке? Он теперь в Петрограде…

— Хотела бы я повидать его… Он — большевик? А ты?

Валерьян засмеялся.

— Я художник, Наташечка. Художником и умру. Большевики руководят революцией, — это их специальность, а не моя. Народ ждет от них счастья, верит в них, идет за ними, и поэтому они сильны. Если же потеряет веру, то и сила их исчезнет в тот же момент… Я-то верю, что вся сила в народе…

— А ты посмотри-ка, что за сила позади тебя стоит! — лукаво прервала его Наташа.

Валерьян обернулся: за спиной кресла стоял подросток в ученической курточке, из которой он уже вырос.

— Ленька! — радостно вскричал отец, — Ты подслушивать?!

Сын засмеялся и бросился обнимать отца.

— Гимназию без тебя закрыли, папа, а я очень этому рад: ничего не понимал тогда. Теперь в новой школе учусь. Ты большевик?

— Пока еще нет, а ты?

— Ярый большевик, — ответил Ленька, — убежденный! Мы впереди отцов идем: шкурники они, отцы-то.

— Ленька! — ужаснулась Наташа.

Через несколько дней пришла компания: Константин, Кронид, Аяров и Виола со своим аккомпаниатором, профессорского вида толстяком с густыми седыми волосами, горой стоявшими над большим, широким лбом. Все сидели за самоваром в тесной столовой маленького домика. На пианино лежали раскрытые ноты.

Наташа вышла к гостям, опираясь на длинную и тонкую альпийскую палочку, волоча парализованную ногу, левое плечо стало у нее ниже правого, а рука висела безжизненно.

— Знаете новость? — встретил ее Василий Иванович. — Виола завтра утром, наконец, уезжает.

— Правда! Получила пропуск, а главное — места в мягком вагоне на двоих, — подтвердила Виола.

Аккомпаниатор улыбнулся в седые усы.

— Собственно, поездка наша началась шуточно и неудачно. Я ведь преподаватель музыки в Киеве, занятой человек, но если проберемся на Восток — сделаем дела!

— Ну, коли большевики продержатся два месяца, то и от нас здесь ничего не останется, — задумчиво промолвил Константин.

— Слышно, с низу белые по Волге идут, города берут и старый строй восстанавливают. Под Самарой стоят, — заметил Кронид.

— По-моему, что бы там ни случилось, а помещиков больше не будет, — сказал Валерьян.

В прихожей кто-то крепко хлопнул дверью, и в столовую ввалился Крюков в старой, выцветшей, заплатанной сибирке, с отпущенной во всю грудь бородой. Седина струилась двумя прядями от усов по бороде, как пролитое молоко: не походил он теперь ни на прежнего купца, ни на недавнего офицера.

— Мы так думаем, — заговорил он, пожимая всем руки: — по двести десятин все-таки можно будет иметь.

— Откуда тебя принесло? — усмехнулся Константин.

— Где был, там меня уж Митькой звали. Вот чайку бы! — Крюков крепко уселся к столу, наливая чай в блюдечко заскорузлыми, грязными руками. — В бегах был. У знакомых мужиков скрывался. Чай, ведь, знаете, сожгли и меня в Лаптевке. Буржуй! Но, промежду прочим, некоторые мужики привечают и нашего брата: там у них «углубление» революции пошло.

— Поедем и мы в Сибирь! — предложил Константин.

— Ни за какие коврижки! Ты, Костя, как знаешь, а я здесь останусь, при фабрике. Устоят большевики — к большевикам пойду. Али они не люди? Помяните мое слово — извернусь и опять при капитале буду! — Он опрокинул стакан вверх дном, положил сверху огрызок сахару. — Покорно благодарим. Прибедниться надо. Денежки покудова — в кубышку. Видите, сибирка-то какая? А руки мои работы не боятся, голова — на плечах.

— Гляди, как бы она с плеч не свалилась, — гыгыкнул Кронид.

— Моя не свалится. Ей-бо, ребята! Чего тут? Надо выкручиваться. Не все же в нетях оставаться?

— Так это ты нарочно нищим нарядился?

— А то как же!

— Посмотрел бы кто, как мы с ним в степи встретились, — рассказывал Кронид. — Шагает в чапане, в лаптях — бедняцкий мужичонка.

— Кабы не чапан, болтался бы на собственных воротах. Смеяться нечего: чапан у меня на припасе. Может, и вам кому спонадобится.

— Вот кряж! — одобрительно улыбнулся Аяров. — Такой, пожалуй что, не пропадет.

— Дворяне погибнут: им это на роду написано. А мы еще поборемся, — продолжал Крюков. — Ведь в чем дело? Борьба, видать, затянется, — гражданская началась. Силы приблизительно равные. Еще — кто кого, вилами на воде писано.

Крюков разгладил бороду, распахнул рваный кафтан, обнаружив старую ситцевую рубаху.

— Ушкуйник вы! — смеясь, сказала Виола.

— Покорнейше благодарим. Мы люди простые, едим пряники неписаные. Но, промежду прочим, пальца в рот не кладите!