Валерий Поволяев - Северный крест. Миллер

— До свадьбы всё заживёт.

Дроздов усмехнулся.

— До свадьбы? Да я уже двоих детишек успел настругать.

— Молодец, — восхитился Арсюха, первым уползая в светлый, прозрачный, противно пищащий комарьём сумрак. С собой в разведку он потащил «сидор» с тремя банками консервированной клубники, тремя пачками презервативов и двумя банками тушёнки. — Монахи явно голодают, — сказал он. — А денежки у них есть. Всегда водились. Да потом товар этот — м-м-м, — он встряхнул мешок, — монахи такого никогда в жизни не едали.

Дроздов нехотя пополз за ним в прозрачный сумрак леса. В голове у него продолжала сидеть мятежная думка: «И на хрена козе баян — какая-то чумная разведка? Такая же напасть, как брюшной тиф. Не было печали, называется...»

Самое трудное и опасное — преодолевать открытые места — в любом углу можно наткнуться на засаду. Арсюха, шустро приподнимая зад, переползал от куста к кусту, от стенки к стенке, наконец добрался до двухэтажного кирпичного дома.

Первый этаж, как и везде на Севере, в этом доме был нежилым — здесь зимою сохраняли скот от волков и морозов — люди жили на втором этаже.

— Неплохо устроились монахи, — похвалил Арсюха, — со вкусом, с умом... Сами на втором этаже, а молоко с рыбой и вареньем — на первом. Голодными никогда не будут.

Он приоткрыл дверь в дом и невольно вздрогнул — в сенцах, в прозрачной темноте стоял человек и внимательно смотрел на него.

— Ты чего? — опешив, пробормотал Арсюха. Про то, что он был вооружён, Арсюха даже забыл.

— А ты чего? — спросил человек. — Воровать сюда пришёл?

— Нет, — поспешно мотнул головой Арсюха, — упаси Боже!

— Тогда чего скребёшься?

— Краснюков тут много?

Человек усмехнулся и вышел из сенцев на улицу.

— Почитай, весь монастырь.

— Ты тоже краснюк?

— Я никакой, — сказал человек, покосился на Дроздова, стоявшего за дверью с винтовкой наизготовку, — ни красный, ни белый, иначе бы я давно всадил тебе вилы в пузо. А краснюков тут много — человек сто пятьдесят будет... Плюс пулемёты.

— Пулемётов много? — деловито осведомился Арсюха.

— Я насчитал пять.

Арсюха не выдержал, крякнул:

— Много!

— Оборону можно держать месяц.

— Ты монах? — в лоб спросил Арсюха.

— Разве я похож на монаха? Я обыкновенный рабочий, мастеровой человек: могу печь сложить, могу валенки подшить, могу из козловой шкуры кожу для сапог выделать...

Арсюха сдёрнул с плеча «сидор», расшнуровал горло.

— Товаром не интересуешься?

— А что, собственно, у тебя есть? — Лоб у мужика собрался лесенкой.

— Английский цимус. Продаю недорого.

Мужик вздохнул:

— Вряд ли ты, милый, найдёшь в монастыре покупателей. Монахи — народ бедный. А работный люд, такой, как я, — ещё беднее.

— А я, наоборот, слышал, что монахи — люди богатые.

— Ошибаешься, служивый.

— Теперь, дядя, скажи мне...

— Дядя, — не выдержав, невольно хмыкнул мужик, покрутил головой, — дядя...

— Скажи мне, где краснюки расположились?

— Кто где. Но здесь их нет, — мужик повёл головой в сторону тёмных сенцев, — здесь живут семейные рабочие.

Через несколько минут Арсюха с Дроздовым отправились в обратный путь. Арсюха был мрачен: не думал, что торговые дела его будут так жалко выглядеть.

— Не гадал я, что гешефта у меня не получится, — пожаловался он Дроздову, удручённо помял пальцами затылок. — Но ничего, ничего, мы своё возьмём.

Когда немного стемнело, оба отряда стали обкладывать монастырь — по низинам, по ложбинам, под прикрытием кустов подползли к храму, увенчанному высоким шатром, — Успенскому собору, несколько человек попластались дальше — к часовне Серапиона и Аврамия — блаженных старцев, на которой также был установлен пулемёт.

Было тихо. Слышалась лишь комариная звень, вышибающая на коже нехорошую крапивную сыпь: комары тугими пробками запечатывали ноздри, набивались в рот, мешали дышать и — жалили, жалили, жалили... Люди терпели, притискивались к земле, сами становились землёю.

До собора оставалось совсем немного, несколько метров — и можно было бы бросать гранату, когда с часовни, с придела, ударила очередь, всколыхнула неподвижный воздух. Строчки пуль выбили из земли искры, запахло дымом и горелой кровью.

Слепцов выругался, прыгнул в яму, в которой плескалась дождевая вода. Пулемёт бил, буквально над его головой, от резкого звука «максима» у капитана сами по себе постукивали зубы.

— Тьфу! — отплюнулся капитан. — Можно, конечно, попытаться швырнуть туда гранату, но толку от этого будет не больше, чем от коровьей лепёшки. И где вы, гады, столько пулемётов набрали? — просипел Слепцов удручённо.

Где выход из создавшегося положения, где?

Выход был один — вламываться в церковь, сшибать дверь и по лестнице рвать вверх атаковывать пулемётчиков. То же самое сделать и с часовней.

Из ямы было хорошо видно озеро. Спокойная светлая гладь и широкие розовые круги на ней — в предутренние часы в воде начала играть рыба. От воды тянуло прохладой. Кругов делалось всё больше — тут и окунь водился, и хариус, в изобилии заплывала и здешняя князь-рыба — сёмга.

Слепцов поднялся, рывком выпрыгнул из ямы, метнулся к тяжёлой церковной двери, окованной медью, врубился в неё плечом, но дверь была заперта, она даже не шелохнулась.

Сверху, с крыши, птичкой спрыгнул аккуратный тёмный предмет, с хрустом всадился в землю и завертелся на месте. Капитан охнул, стремительно присел на корточки и сжался.

«Птичкой» этой была английская бомба — небольшая, насаженная на ручку, с гладким, выкрашенным в серый «морской» цвет телом. Слепцов сжался ещё больше, обращаясь в ребёнка, в маленького сухонького старичка, схожего с грибом, запищал смято, будто из него, как из резиновой игрушки, выпустили воздух — он готов был сейчас забиться в землю, в любую тараканью щель, в муравьиную норку, стать букашкой, но превратиться в букашку не дано было, хотя Слепцов, кажется, и сделался ещё меньше, чем был миг назад.

Лицо у него поехало в сторону, скривилось жалобно, на глазах проступили слёзы.

В следующее мгновение бомба взорвалась. Церковная дверь даже не шелохнулась — сработана она была на совесть, на самодельных кованых петлях висела прочно; плоское зеленоватое пламя хлобыстнуло о небольшой козырёк, прилаженный к входу, и яркой тряпкой размазалось по стене, капитана отшвырнуло в сторону, он покатился по земле с грохотом, словно был начинен железом, головой воткнулся в куст и затих.

Арсюха опасливо задрал голову — как бы сверху не шлёпнулась ещё одна плюха, — убедился в том, что воздух чист, проворно выпрыгнул из ямы, в которой сидел, колобком перекатился к капитану. Затряс его.

— Ваше благородие, а, ваше благородие...